Теперь Максим прислушивался к тому, как в ущелье на окраине монастыря шумит река. Отсюда не удавалось её разглядеть, но шум каменистого водопада не прекращался и был различим даже в келье. Дима с Аней по-прежнему сидели внизу, в келье. Это было простое помещение, обставленное старыми деревянными сундуками, деревянными кроватями с грубыми матрасами и не менее грубым бельём, простейшими, сколоченными из досок тумбочками. Шкаф в келье был только один – в нём монахи хранили ритуальную утварь. Саманные стены стояли голые, как и крыша, и потолок, отчего могли показаться стенами землянки.

Максим не чувствовал ни радости, ни удовлетворения. Он обставил людей Скоробогатова, вытащил Диму, а главное, прошёл по всем загадкам Шустова-старшего и теперь знал, что делать дальше. И был спокоен. Возможно, на него повлияла холодная отчуждённость монастыря. Разве можно тут, в горах, чувствовать себя иначе? Разве можно найти место более подходящее для сандхьи, о которой рассказывал Джерри?

Аня, напротив, весь день была взволнована. Её беспокоил брат. Дима вернулся странный. Он будто повзрослел. В нём что-то неуловимо изменилось. И дело не в том, что он объявился с новой тростью, украшенной серебряным кольцом и ручкой в виде головы дракона, не в том, что он сменил старую одежду на более опрятную – джинсы насыщенного синего цвета, фланелевую рубашку в клетку-тартан и тонкую кожаную жилетку, – и даже не в том, что за дни плена он постригся, сбрил нелепые пучки щетины, нет. Дима теперь вёл себя иначе: с Аней общался нарочито заботливо, чуть ли не покровительственно, а на Максима смотрел с невысказанным, но ощутимым вызовом.

Раньше Максим ничего подобного в нём не замечал. Исчезли его обычная говорливость, неловкий смех, рассеянность. Дима, кажется, и сам осознавал произошедшие в нём изменения; не таясь предлагал окружающим оценить их. Впрочем, это могла быть лишь защитная реакция. Диме нужно было время прийти в себя. Он так и не сказал, чем был занят все эти дни. Где его держали, о чём с ним говорили. Всякий раз уходил от прямого ответа, но при первой возможности с нескрываемым довольством рассказал, как уже на следующий день после их расставания в Коломбо справился с зашифрованными тетрадями Шустова. Узнав, что Максиму потребовалось на это значительно больше времени, снисходительно усмехнулся.

Дима остался недоволен организованным побегом. Все уловки, от рвотных трав до разбитого стекла, назвал глупыми, а путешествие через песчаную бурю – неоправданно опасным. Верил, что Егоров и так отпустил бы его в обмен на записи Шустова. Даже заявил, что Скоробогатов пока не давал повода усомниться в своём слове, был во всём последователен и всегда предоставлял выбор.

– Последователен? – переспросил Максим. – Предоставлял выбор?

– Разве нет? Кажется, Аркадий Иванович всегда делал ровно то, о чём говорил. А говорит он всегда прямо и без обиняков.

– Аркадий Иванович…

– Да, его так зовут. Что тебя удивляет? И ведь мы могли расстаться мирно, без обид. А теперь ты отравил его людей. Надеюсь, с ними всё в порядке и никто не захочет отомстить нам или нашим близким.

– Расстаться мирно, без обид…

Прежний Дима из-под этой новой оболочки выглянул лишь один раз, когда Максим утром упомянул о тайнике в книжном шкафу. Дима сдерживал любопытство, ждал, что Максим сам перескажет ему детали. Не дождавшись, принялся с жаром расспрашивать о них. Попросил показать ему и дом в Хундере, и кабинет Шустова, и этот шкаф со встроенным весовым механизмом. Получив отказ, стал уговаривать Максима, забрасывать его упрёками, а под конец обиделся и вернулся к роли повзрослевшего, охладевшего Димы.

Максим поначалу сомневался, нужно ли открывать Диме то, что удалось найти в святилище под стопами Будды. Тогда среди разномастных реликвий Аня первая обнаружила статуэтку Инти-Виракочи – точную копию символа, изображённого Бергом на внутренней картине «Особняка», только воплощённую в камне. О ней упомянул Покачалов, когда они с Аней приехали к нему в антикварный магазин: «Видел, у Шустова была такая статуэтка. Он пытался найти ещё такие. Дал нам фотографию и сказал искать по всем барахолкам и антикварным лавкам. Но что они означают, не говорил. Искал их по всей Европе». Чёрный базальт, конец восемнадцатого века. Тяжёлая, двадцать сантиметров в высоту. Сохранившаяся не в лучшем виде: с отбитыми руками, сколотым солнцем на голове, размытыми узорами на груди, шее, лице и сглаженными до неразличимости узорами на спине – их присутствие едва угадывалось по общему контуру.

Возможно, Покачалов говорил о другой статуэтке, тут Максим не мог утверждать наверняка. Однако не сомневался, что под витринное стекло в затемнённом святилище посреди Нубрской долины отец спрятал именно Инти-Виракочу, изображение которого встречалось почти на всех исследованных памятниках из приходной книги коллекционера. Смесь бога-Солнца и бога-Творца из пантеона инков. Отец придавал ему исключительное значение, считал чуть ли не главным символом Города Солнца, в существование которого верил так отчаянно и слепо.

В тетрадях отец не указывал ни происхождение, ни значение оставленной им статуэтки. Пока было непонятно, зачем вообще он задумал передать её маме, но, конечно же, сделал это неспроста. Максим, памятуя о подставке из-под глобуса, первым делом проверил Инти-Виракочу на возможные магниты, однако ничего не нашёл и сосредоточился на открытке, которая лежала в витрине под статуэткой.

На открытке с диковинным изображением какого-то барельефа красовалась эмблема перуанского Национального музея археологии, антропологии и истории. Единственная надпись на обратной стороне гласила: «Приезжай, мой друг, всё готово. Гаспар». На штампе отправления значился март две тысячи тринадцатого. Именно тогда Шустов бросил Рашмани и Киран – исчез, оставив на подушке бутон оранжевой лилии, о чём Аня вчера рассказала Максиму.

Всё это было довольно странно. В тетрадях отец утверждал, что Гаспар Дельгадо под конец вышел из игры, разуверился в своих изначальных теориях. Более того, по словам Димы, Гаспар вовсе умер ещё в девятом году от лихорадки! Так ему сказал Егоров, когда впервые ознакомился с расшифрованным текстом.

– Кажется, кто-то решил повторить судьбу мастеров из приходной книги. – Этим утром Максим, ещё не успевший толком проснуться, сидел на сундуке, задумчиво всматривался в открытку, которую успел и просветить, и намочить, и даже нагреть в надежде увидеть скрытое послание. – А главное, Гаспар умер именно в девятом году, когда отец подарил мне глобус.

– Думаешь, Гаспар инсценировал свою смерть, как и все те художники восемнадцатого века? – удивилась Аня. Просунув под гипс карандаш, она с наслаждением расчёсывала зудевшую кожу. Порывалась избавиться от гипса, но пока терпела.

– Не знаю. Может, это другой Гаспар. Ну, или кто-то писал от его имени. Но вообще, похоже, ещё одна мёртвая душа. Погиб в Перу, а после смерти начал писать письма. Всё повторяется.