плачет. Тихонько, но у меня с детства хороший слух. Может, ей плохой сон снится, подумал я. Поднял голову, прислушался — правда, плачет.

— Лесничиха, ты плачешь? — спросил я. — Почему?

— Ничего-ничего. Что я тебе буду рассказывать. Будь ты постарше, будь ты постарше... Спи.

Наступила зима. Лесничиха продолжала меня откармливать, а я во всем ей помогал, даже если она не просила. Она часто говорила, что ей Бог меня послал, а то как бы она одна управлялась, без него. В смысле без мужа. В комнате на шкафу лежала шляпа лесника. Зеленоватая, с узкими полями, вокруг тульи — коричневый шнур, завязанный сбоку восьмеркой. Может, я бы внимания на эту шляпу не обратил, но однажды лесничиха сняла ее со шкафа, почистила щеткой и повесила на гвоздь над их свадебной фотографией.

— Пускай тут висит, — сказала. — Не вздумай трогать. Это святое.

Но святое, как вы догадываетесь, искушает больше, чем греховное. Как-то лесничиха пошла в деревню, в магазин. Я снял эту шляпу, посмотрел на их свадебную фотографию. Лесничиха выглядела ненамного моложе, чем сейчас, а лесник — ну, как все лесники... Я подумал: он умер, она в магазине, кто меня увидит, если я примерю шляпу? И примерил.

Была еще одна комната, которую лесничиха запирала на ключ. Ключ прятала за образом Девы Марии с Младенцем. Раз она запирала комнату, значит, не хотела, чтобы я туда заходил. Я и не заходил. Но однажды лесничиха оставила ключ в двери и не повернула его. Я не устоял и заглянул. Увидел высокую кровать, накрытую узорчатым покрывалом, рядом с кроватью колыбель и большое зеркало на стене. Что там есть зеркало, я знал. Вымыв голову, она всегда велела мне что-нибудь сделать, за чем-нибудь последить, а она, мол, пойдет причешется перед зеркалом. Уходила в ту комнату, запиралась и долго причесывалась.

Я увидал себя в зеркале и, должен признаться, в первый момент испугался, что это я. Словно впервые. Словно только сейчас увидел, что я вообще существую. Дома я никогда не смотрелся в зеркало — кто себя в таком возрасте будет рассматривать? Когда утром шел в школу, мама всегда следила: давай-ка я тебя причешу, а то бы я и причесываться не стал. Я все стоял перед этим зеркалом и не мог поверить, что это я. Может, потому что на моей голове была шляпа лесника, которая съезжала мне на уши. А может, потому что думал, что я гораздо старше, чем, к своему удивлению, увидел в зеркале. Физиономия раскрасневшаяся, пухлая, упитанная. Я провел ладонью по щеке: ни волосинки, ничто руку не колет. И тот, в зеркале, тоже провел ладонью, но он, мне показалось, ощутил под пальцами пух. Я все стоял, не решаясь поверить, что это я. Тем более что я себе не понравился. Понравилась только шляпа лесника. Я даже подумал: может, лесником стать?

Я не заметил, как вернулась лесничиха. Ужасно рассерженная, она влетела в комнату: где, мол, я ключ взял?! Зачем сюда вошел, зачем, неужели мне мало той комнаты, кухни, двора?! Сорвала с моей головы шляпу. Начала выговаривать: она меня кормит, ублажает, как умеет, а я такой неблагодарный, такой неблагодарный и еще что-то, и вообще... Даже запыхалась. Я никогда ее такой не видел. Грудь ходила ходуном, лесничиха аж задохнулась. Наконец устала и, немного успокоившись, села.

— Вот видишь, что ты наделал. Я думала, что раз война закончилась, так...

Я не понял, что она имела в виду, но, по крайней мере, узнал, что война закончилась.

Иногда, особенно перед дождем, было слышно, как где-то далеко-далеко грохочет и свистит поезд. Или, если приложить ухо к земле, тоже время от времени можно было услышать перестук колес, словно река течет. Однажды я спросил:

— Где это поезд?

— Там. — Она махнула рукой.

— А станция где?

— Вон там. Но это далеко.

Миновала зима, весна, наступило лето. Однажды я сказал, что пойду в лес за земляникой, и отправился на ту станцию. Просто так пошел, без всякого плана, посмотреть — вдруг поезд придет. Насколько я сейчас понимаю, идти было несколько километров. Станция небольшая, но людей, ожидающих поезда, довольно много. Я спросил дежурного, когда придет поезд.

— В какую сторону? — поинтересовался тот.

— Все равно.

— Как это все равно? Не знаешь, в какую сторону едешь? Ну раз не знаешь, то скоро.

И в самом деле, поезд пришел довольно быстро. Народу полно, вагоны битком набиты, даже на крыше люди сидят. Те, кто ждал на перроне, казалось, уже не поместятся. Тем более с чемоданами, сундуками, корзинами, всякими узелками, свертками. Багаж тащили внутрь вагонов, пихали с перрона. Еще я забыл сказать, что, когда поезд остановился, из первого и последнего вагонов выскочили двое мальчишек, примерно моего возраста, с корзинками в руках и побежали вдоль поезда.

Один кричал:

— Груши! Яблоки! Сливы!

А другой:

— Помидоры! Огурцы! Кольраби!

Из окон протягивались руки, люди покупали овощи и фрукты. Поезд уже тронулся, но мальчишки еще продавали на бегу. В последний момент запрыгнули на ступеньки, едва успели ухватиться за поручни. Поезд набрал ход и исчез, а я почувствовал себя как-то странно, что остаюсь. Как будто этот поезд вместе со всеми людьми, находящимися в нем, меня покинул. Дежурный, которого я спрашивал, когда придет поезд, вроде как удивился:

— Чего ж ты не поехал, раз тебе все равно, в какую сторону? — И засмеялся.

Он ушел в здание вокзала, а я поплелся обратно. Шел медленно, обуреваемый разными мыслями, и уже у самого дома я решил, что убегу от лесничихи. Она еще начала мне выговаривать, где это я так долго пропадал, ну, и землянику не принес... И вообще, раньше я был более охоч до работы, хоть и тощий, и сил у меня было меньше, чем теперь.

Я взял корзину и жестяную кружку на полкварты, чтобы было чем отмерять землянику, чернику, ежевику и прочую мелочь. Утром, когда лесничиха еще спала, потихоньку выбрался из-под перины и сбежал.

Начал, как те мальчишки, ездить в поездах. Торговал всем, что удавалось найти в лесу или украсть в садах или на полях. Это поначалу — потом, подкопив немного денег, стал покупать у крестьян. Иногда они жалели меня и отдавали за бесценок, иногда вообще денег не брали. А я продавал поштучно или кружками. Если кружками, то у покупателя должен быть пакет или хотя бы клочок газеты. Спал