партии, когда лгать — для спасения рабочего класса — давно уже было нормой, но совесть еще мучила иногда.

— Слово большевика, — сказал глухо. — Вы идите, гражданка… Госпожа Тимирева. — Почему «госпожа»? Он не ответил бы на этот вопрос.

И Анна Васильевна пошла по бесконечному коридору, в глубине его сквозь грязное окошко, били солнечные лучи, и она будто растаяла в них…

* * *

Остатки разбитых колчаковских армий переходили границу. В основном это были каппелевцы, рассеянные на подходе к Иркутску. Они шли на город, чтобы спасти адмирала, но не смогли. Сам главком Восточного фронта генерал-лейтенант Владимир Оскарович Каппель, с отмороженными ногами, умер вблизи от города. Гроб его, накрытый Георгиевским знаменем, войска несли на плечах…

Панихиду совершили в маленькой церковке, на границе. Дымок от кадила плыл по лицам, стирая черты, все становились похожими друг на друга, словно братья. Да они и были братьями — последние, покидавшие Русь навсегда…

Дебольцов стоял у гроба и смотрел на умиротворенное лицо странного человека, с которым некогда свела судьба в академии, потом на фронтах Гражданской. «Ты прошел свой путь, Володя… — думал. — С честью, по совести и, увы, бесплодно. Неужели, прав был адмирал, и мы действительно вымостили своими костями дорогу бешеной сволочи в никуда? Разве справедливо это… — и тут же с усмешкой подумал о своем бессмысленном лице — хорошо, что каждый здесь занят теперь только собой и не видит. Боже мой, как больно и как грустно: сколько смертей, надежд, крахов, и снова брезжит свет и снова гаснет… Трудно поверить, что остаток жизни пройдет где-нибудь в Харбине, на задворках мира, в нищете и бездумье, что само по себе есть смерть…»

— Во блаженном успении ве-е-ечный покой подаждь, Господи, убиенному рабу Твоему воину Вла-ди-миру и сотвори ему…

Вот стоит Грунин, свеча в руке погасла, на лице — ничего. Стертое лицо и жизнь стертая, все кончено.

Задумался о чем-то Бабин — и он здесь. Что станет делать на той стороне, зачем уходит? Знает: здесь не будет пощады от хозяев новой жизни. Со всеми привел Господь пересечься; пытались спасти кого-то, уберечь что-то… Не получилось.

— Душа его во благих водворится…

И — последнее целование. Теперь все.

Когда вышел на паперть, Надя шепнула:

— По-моему, они хотят подойти.

И правда: Бабин — без улыбки, суровый, приблизился, наклонил голову:

— Что ж, Алексей Александрович… Всякое было, и вот говорю вам: прощай… И вам, милая Надежда Дмитриевна. Не поминайте лихом, — ушел, безнадежно махнув рукой.

И Грунин подошел:

— Не держите обиды, полковник… Может, еще и встретимся. Знаете, кончилась жизнь в этом доме, а будет ли другой? В том-то и дело…

Вынесли гроб, он был накрыт знаменем Каппеля, несли на руках, Надя и Алексей присоединились, пошли сзади и скоро влились в бесконечную серую ленту, вползающую на мост. Догорали костры, вместе с армией уходили и гражданские — все, кому с новой властью было не по пути.

У пилона Дебольцов увидел женщину, сестру милосердия, облик ее показался знакомым — и вправду: когда подошел — увидел: то была Иренева, княгиня Вера Сергеевна. «Устали? — подал руку. — Идемте, я помогу». Покачала головой: «Нет, полковник… Что я там делать стану? В кабаках частушки петь? А вы ступайте… — достала сверток, развернула, то был орден Освобождения и звезда к нему. — И крест возьмите — в память о Государе. Помните тот день?» — «Я всегда буду помнить. И как вы пели «Гори, гори…». Мне душу перевернуло. Я, может быть, впервые в тот миг понял, что я — русской… Прощайте, да сохранит вас Бог». — Он смотрел вслед долго, пока не скрыли ее серые шинели бредущих солдат.

Обменялись с Надей образками: отдал ей свой, фамильный, у нее же взял любимую ее Богоматерь, «Знамение». Здесь подошел к ним Корочкин — грустный, даже мертвый, сказал глухо: «На рассвете 7-го Колчак расстрелян. Анна Васильевна там одна. Я возвращаюсь». — «Вы ей не поможете, а себя погубите, — вмешалась Надя. — Напрасно». — «Что Бог даст», — и ушел.

На середине моста Алексей оглянулся — что-то заставило. Церковь, словно белая свеча, рвалась в черное бессмысленное небо, терялся во мгле пройденный участок моста, у парапета стоял кадет — лет четырнадцати, в походной форме с капюшоном, и крестился на исчезающий на той стороне храм.

— Надя, посмотри… — улыбнулся. — Какой знакомый мальчик…

Она качнула головой:

— Ты устал, милый… Никого нет, пойдем.

Но мальчик стоял. Положив последний, земной поклон, повернулся и надел фуражку — левой рукой, как учили в корпусе. Странно было Алексею смотреть на белое лицо со слегка изогнутым (увы, не в нужную, истинно русскую сторону) носом (это всегда было предметом насмешек со стороны товарищей, которые видели в этом дебольцовском носе следы явной немецкой крови), и вдруг почувствовать покапывающее — как немоту в пальцах, мурашки — поток странной энергии от синих, неземных (так подумалось) глаз. Мальчик смотрел не мигая, он словно хотел, чтобы его запомнили. Потом повернулся медленно и, ставя ступни под углом, профессионально, медленно удалился на родную сторону. «Сказать Наде? — нервничал Дебольцов. — Да только что? Душа не принимает плена? Вернулась в Россию? Не поверит…» И он ничего не сказал.

Вспыхнули факелы — ночь сгустилась, там, на другой стороне, было совсем темно, ни огонька. Факелы сгрудились и шли кучно; постепенно, в отдалении, они смотрелись уже как бы одним, размытым огоньком, вскоре исчез и он. Пробежала белая лошадь и скрылась на берегу, и в ушах Алексея зазвучали слова, о которых прежде никогда не задумывался, полагая туманными: «И вот, конь белый…» Он слышал: «И на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить». — «Но — не победил…» — так прозвучало, и Алексей не поверил, потому что знал: этой фразы там не было. И вдруг понял, догадался непостижимо: «Правда. Там — не было,