И еще я заметил вот что. Жители Индии не особенно любили, когда их всех вместе огульно именовали «индийцами». Они представляли собой кипящий котел разных народов, однако ингредиенты, которые в нем варились, никогда не смешивались, по крайней мере так они заявляли. Там встречались чоланцы, арийцы, синдхи, бхилы, бенгальцы, гонды… Да всех и не перечислишь. Индийцы со светло-коричневой кожей называли себя белыми и утверждали, что они якобы произошли от светловолосых и светлоглазых предков, которые пришли в Индию откуда-то издалека с севера. Если даже это и было правдой, то с тех пор, за многие века, они так перемешались с имеющими темно-коричневую и черную кожу народами, которые принадлежали к южным расам и особенности которых неизменно брали верх — как это происходит с грязью, когда ее наливают в молоко, — что все индийцы стали теперь грязно-коричневого оттенка. Однако все без исключения здесь хвастались своей внешностью, а незначительные различия в оттенках цвета служили лишь предлогом для того, чтобы культивировать свою ненависть друг к другу. Светло-коричневые здесь всячески высмеивали темно-коричневых, а те, в свою очередь, — абсолютно черных.

Еще в зависимости от расы, племени, родословной, места, откуда они произошли, и места обитания в настоящее время индийцы говорили на ста семидесяти девяти различных языках. Едва ли два из них были похожи, и, разумеется, говорившие на одном из них считали его единственно истинным и священным языком. (Хотя очень немногие потрудились научиться читать и писать на своем родном наречии. Если, разумеется, это вообще было возможно, поскольку редко какие индийские языки вообще имели письменность.) Говорившие на «истинном» языке всячески презирали и поносили тех, кто говорил на языке «поддельном», а такими здесь, как вы понимаете, считались все оставшиеся сто семьдесят восемь языков.

Но независимо от расы, религии, племени или языка все индийцы безвольно подчинялись социальному делению, которое установили брахманы. Это был порядок джати (каст), который жестко делил людей на четыре класса, а также превращал часть общества в полных изгоев. Джати были изобретены когда-то давным-давно жрецами-брахманами; их собственные потомки, естественно, составили высшую касту, которая называлась брахманы. В следующую касту вошли потомки людей, которые когда-то давно были воинами — очень давно, как я подозреваю. Я не видел в Индии ни одного человека, который бы в настоящее время хоть отдаленно напоминал воина. Третью касту составляли потомки купцов, далее шли потомки скромных ремесленников. Эти составляли самый нижний класс, однако были еще и изгои, парии, или «неприкасаемые», которые не принадлежали к джати вовсе. Мужчина или женщина, которые родились в каком-либо джати, не могли вступить в брак с кем-нибудь, кто относился к высшей касте, и уж разумеется не могли соединиться с кем-то из низшего джати. Женитьбы, замужества, деловые отношения в Индии могли осуществляться только в пределах соответствующего джати. Таким образом, классы здесь сохранялись вечно, человеку было так же далеко до верхнего класса, как и до облаков. В то же время парии запрещалось даже бросать свою презренную тень на кого-нибудь из джати.

Ни один человек в Индии — кроме, как я полагаю, индусов класса брахманов — не был доволен джати, в котором он родился. Буквально каждый, относившийся к низшему джати, которого я здесь встречал, обязательно пытался рассказать мне, что его предки в давние времена принадлежали к самому знатному классу, но были незаслуженно понижены из зависти, посредством обмана или в результате воздействия волшебных чар какого-нибудь врага. Тем не менее каждый человек здесь гордился тем, что он был выше, чем кто-то еще, даже если этот кто-то был всего лишь ничтожный пария. Да и сам пария тоже всегда мог показать на кого-то еще более жалкого, чем он, по отношению к которому считал себя выше и которого всячески презирал. На мой взгляд, что действительно было достойно презрения в делении на джати, так это то, что подобная система существовала здесь на протяжении веков, и ни один человек за все это время не усомнился в правильности заведенного порядка — не только брахманы, но самые последние парии добровольно позволяли ему существовать. Любые другие люди, будь в них хотя бы искра отвага и самоуважения, уже давно упразднили бы касты или умерли, пытаясь это сделать. Индусы никогда даже не предпринимали подобных попыток, и я очень сомневаюсь, что до этого хоть когда-нибудь дойдет дело.

Нет ничего невозможного в том, что даже люди, павшие так низко, как бон и мьен, и то сумели стать лучше с тех пор, когда мне довелось побывать в их землях, и сделали что-то полезное для себя и своей страны. Но из отчетов путешественников, которые я получал из Индии последние годы, видно, что там ничего не изменилось. И до сего дня, если индус даже и почувствует себя вдруг хуже любого отребья человечества, он удовольствуется всего лишь тем, чтобы отыскать какого-нибудь другого жалкого индуса, по сравнению с которым сам он сочтет себя лучше. И только. Это вполне утешит и удовлетворит его.

Поскольку практически невозможно было определить, к какой расе, религии и джати принадлежит каждый человек из числа тех, кого я встретил в Индии (сочетания встречались самые невообразимые: один и тот же местный житель мог оказаться одновременно чоланцем, джайн, брахманом и говорить на тамильском языке), а также поскольку все население этой страны было жестко разделено на джати, я про себя называл их всех без разбора индусами, да и сейчас так о них думаю. А если утонченная госпожа Тофаа сочтет сие обозначение неправильным и унизительным, то мне нет до этого дела. Вообще-то ее соотечественники заслуживают эпитеты и похуже.

Чоламандала оказалась самым унылым и непривлекательным побережьем, на которое я когда-либо ступал. Тянувшиеся вдоль берега море и суша представляли собой неотчетливую смесь прибрежных отмелей, которые были не чем иным, как заросшими камышом и тростником болотами с ядовитыми испарениями, образованными многочисленными ручейками и речушками, медленно текущими из отдаленных внутренних районов Индии. Из-за этой особенности судам здесь приходилось бросать якорь в трех, а то и четырех ли от берега, чтобы корабль не сел на мель. Мы высадились неподалеку от поселения под названием Кудалор, где обнаружили пеструю флотилию из рыбачьих лодок и лодок ловцов жемчуга, которые уже встали на якорь, с маленькими яликами, перевозившими экипажи и грузы туда и обратно — от якорной стоянки к едва видимой в глубине грязных низин деревне. Наш капитан умело провел qurqur через всю эту флотилию, в то время как Тофаа, перегнувшись через перила, разглядывала индусов на борту других судов и время от времени кричала им что-то.

— Среди этих лодок, — наконец сказала она мне, — нет ни одной которая была в Акуабе.

А капитан заметил:

— Вообще-то это так называемое Жемчужное побережье Чоламандала тянется на добрых три тысячи фарсангов с севера на юг. Или, если вы предпочитаете измерять все в ли, то на две с лишним тысячи. Надеюсь, вы не собираетесь предложить мне курсировать туда и обратно на всем его протяжении?

— Нет, — ответила Тофаа. — Думаю, Марко-валлах, нам надо отправиться в глубь побережья, в город Кумбаконам, который является столицей Чолы. Поскольку весь жемчуг принадлежит радже и все время переправляется к нему, возможно, он подскажет нам, где можно поймать рыбку, которую мы ищем.