Керт кричит:

– «Скорую помощь»!

Священник шевелится, перекатывается на бок. Хватает воздух ртом.

Керт разрывает его воротник. Не помогает, старик все равно задыхается.

– Отойдите! Всем отойти! Не путайтесь под ногами, козлы!

Мы рассыпаемся по стенам.

– Я в него не целился! Я его не убивал!

Это спецназовец. Лицо нашкодившего школьника. Под черной каской.

– Я приказал ему показать руки. Почему он не захотел показать руки? Я велел ему показать руки!

Я не вижу крови.

Однако старик больше не дышит.

Керт наклоняется, переворачивает священника на спину и начинает делать искусственное дыхание.

– Черт бы вас побрал! Черт бы вас побрал! – повторяет он каждый раз, отрываясь от рта старика и давя на его грудь.

– Ах ты Господи! – причитает Гиттенс. – Ах ты Господи!

Вбегает старая женщина. Она с визгом бросается на бездыханное тело.

Керт орет:

– Уберите бабу!

Двое ее оттаскивают.

Она стонет и, заламывая руки, смотрит, как Керт снова и снова вдувает жизнь в рот ее мужу. Без результата.

«Скорой помощи» нет и нет. Да и не могут они за пять минут приехать. Это Мишн-Флэтс. Здесь ничего быстро не делается. Даже «скорая помощь» здесь медленная.

Керт, раскрасневшийся, с выпученными глазами, продолжает делать искусственное дыхание.

В какой-то момент Келли просто оттаскивает его от трупа.

Все кончено.

Позже я узнаю – старенького священника звали Эйврил Уолкер.

Он был уже на пенсии, но продолжал совершать по воскресеньям службы в церкви Кэлвери Пентекостал на Мишн-авеню.

Постоянный защитник Брекстона был мертв. Хотя при штурме не получил ни единой царапины.

Причина смерти: инфаркт.

Или, как раньше говорили, разрыв сердца.

Нашкодившими детьми выглядели те девять-десять полицейских и спецназовцев, которые присутствовали при кончине священника.

Они и ошибку свою понимали, и то, что за нее придется кому-то заплатить.

Гиттенс сообщил по радио в участок о произошедшей трагедии.

Новость разлетелась по округе почти мгновенно. Когда мы выходили из дома, перед ним стояла плотная толпа – человек сто, не меньше. Приехали телевизионщики, нацелили на нас камеры и засыпали каждого вопросами.

Словом, пошло-поехало...

Вопросы были у всех, не только у журналистов. Вопросы у прокурора, у начальства спецназа.

Правда, что полицейские убили преподобного Уолкера?

На основе каких данных вы полагали, что Брекстон находится в доме номер сто одиннадцать на Олбанс-роуд?

Нужен ли был срочный арест в этом деле, арест любой ценой?

Насколько безупречна юридическая база ордера на арест?

Как действовала полиция – предварительно постучав в дверь или вломившись сразу, без предупреждения?

Кто произвел выстрел и почему?

Были и вопросы лично ко мне. Если от журналистов я сумел ускользнуть, то допроса в прокуратуре избежать не удалось.

Вопросы были крайне неприятные.

Почему вы, шериф Трумэн из Версаля, штат Мэн, принимали участие в аресте преступника в Бостоне?

Бостонские полицейские принуждали вас к каким-либо действиям, которые вы считали неправильными или неблаговидными?

Зачем вы так активно вмещались в это дело? Что-то кому-то хотели доказать?

И так далее, и так далее.

Я старался взвешивать каждое слово.

Нет, никто никакого давления на меня не оказывал и ни к чему меня не принуждал.

Да, мы предварительно постучались. («Хотя могли, черт возьми, и дольше подождать, прежде чем использовать таран!» – это добавлено про себя, и очень сердито.)

Да, я уверен, что все формальности были соблюдены и мы действовали правильно.

Я несколько раз нескольким людям повторил эти полуправды. Потом начал огрызаться: я это уже говорил тому-то и тому-то, это есть в протоколе того-то и того-то.

Один «доброхот» из прокуратуры заверил меня: не бойтесь, рассказывайте честно – не вас мы намерены вые... и высушить за это прискорбное событие.

Совершенно ясно: кого-то они все же намерены вые... и высушить, дабы умиротворить публику, возмущенную смертью Уолкера – негра! старика! священника!

И что бы они мне сейчас ни пели, в итоге самым лучшим кандидатом для вышеуказанной процедуры является человек со стороны – лох из зачуханного Версаля, штат Мэн.

Поэтому, отвечая, я взвешивал не только каждое слово, каждый слог взвешивал!

Один вопрос меня внутренне очень смутил: «Если бы представилась возможность повторить рейд, вы бы сделали то же самое и в той же последовательности?» То есть окольным путем меня спрашивали: ощущаете ли вы свою вину или вину кого-нибудь другого?

Разумеется, я ответил, как положено: я сделал бы то же самое и в той же последовательности и считаю, что другие действовали безупречно. Виновата нелепая случайность.

Однако про себя я думал иначе.

В том, что произошло, виноват убийца Данцигера!

Из-за него рейд, из-за него умер священник, из-за него эти вопросы, из-за него в полиции полетит чья-то голова...

Я вдруг нутром понял, как был прав Данцигер, говоря Кэролайн Келли: «Я испытываю непреодолимое отвращение к обвиняемому – не потому, что он совершил большее или меньшее преступление, а потому, что он привел в движение всю эту безжалостную машину Закона. Он вынудил нас включить юридическую мясорубку, И мне отвратительно, что я – винтик в этой мясорубке».

Когда сумбурная тягомотина с допросами закончилась, я, совершенно измотанный, поплелся в гостиницу. Упал на постель и мгновенно заснул – как в черный омут провалился.

* * *

Посреди ночи я вдруг ощутил, что я в комнате не один, и проснулся. Или проснулся – и ощутил, что я в комнате не один.

Так или иначе, я услышал знакомый шорох открываемой кобуры.

Кто-то открыл мою кобуру. Кто-то вынул мой пистолет.

Я только-только хотел приподняться, как в лоб уперлось что-то твердое и прижало мою голову к подушке.

Я открыл глаза. Прямо передо мной чужая рука. За ней огромный мужской силуэт.

– А я тебе доверял, срань поганая! – прозвучал тихий спокойный голос Брекстона из дальнего конца комнаты.