Тут чрезвычайно важна перспектива. В 2012 году Бостонская консалтинговая группа опубликовала результаты опроса, свидетельствующие о том, что 83 процента китайцев считает, что их дети будут жить лучше, чем они сами. При этом аналогичные чувства присущи лишь 28 процентам британцев, 21 проценту американцев и 13 процентам немцев. Мы интерпретируем эти цифры как еще один признак смещения глобальных центров силы, как еще одно доказательство того, что будущее мира принадлежит китайцам. Однако давайте рассмотрим контекст, в котором китайские респонденты отвечают на этот вопрос. В 1978 году Китай был одной из беднейших стран мира. К концу маоистской эры калорийность питания среднего китайца составляла всего лишь две трети от того же показателя во времена династии Цин. Сегодня Китай приближается к статусу государства со среднемировыми доходами населения, и практически каждый китаец может позволить себе есть досыта. Стоит ли удивляться, что китайцы среднего и пожилого возраста верят, что у их детей жизнь будет лучше, чем у них самих? Я сам наблюдал, насколько изменился жизненный уровень на протяжении поколения у моей собственной семьи в Гуанчжоу, которая, как мы видели, переехала из занимаемых ею трех убогих комнатушек в обветшавшем доме в современную комфортабельную квартиру.

Особенно важно смотреть на вещи в перспективе, когда мы говорим о современном китайском национализме, феномене, вызывающем особую тревогу. Историк и переводчица Джулия Ловелл считает, что менталитет китайских националистов представляет собой несбалансированную комбинацию «жалости и отвращения к себе». Однако это определение упускает одну из важнейших составляющих китайского национализма, а именно историческую связь этого движения с борцами за политические реформы. Власти коммунистического Китая недовольны активностью фанатично настроенной «сердитой молодежи», так как боятся, что антияпонские демонстрации могут трансформироваться в требования смены режима.

Конечно, следует понимать, что китайский национализм представляет собой сложное и неустойчивое явление и может при определенном развитии событий, наоборот, послужить опорой действующего режима. Нам бывает трудно понять, что компартия, принесшая в XX веке столько смертей и страданий китайскому народу, до сих пор пользуется уважением среди населения. Редкий западный документальный фильм на тему Китая не продемонстрирует толпу благоговейных китайских туристов, отдающих дань памяти Мао на его родине, в деревне Шаошань в провинции Хунань. Это явление отчасти можно объяснить тем, что коммунисты, несмотря на все беды, принесенные ими в XX веке, до сих пор воспринимаются как сила, содействовавшая в 1945 году освобождению страны от жестокой японской оккупации. Этот факт проливает свет еще на одно распространенное заблуждение. Озабоченность общества по поводу целостности Китая отражает не стремление народа жить под авторитарным правлением, как это кажется многим из нас, а скорее связь в умах многих китайцев между упадком централизованной власти и социальным разладом.

Именно поэтому прогнозы иностранцев относительно экономического «краха» страны вызывают у многих китайцев столь сильное раздражение. Для них это звучит так, как будто мы желаем Китаю погибели. В историческом фильме-притче 2002 года «Герой», снятом режиссером Чжан Имоу, персонаж, которого играет актер Джет Ли, ради единства нации ценой собственной гибели сохраняет жизнь жестокому императору Цинь. Такая концовка вызвала осуждение со стороны некоторых из западных критиков, увидевших в фильме прославление тирании и даже пропаганду коммунистического строя. Тем не менее для китайского зрителя, ассоциирующего разобщенность нации с великими страданиями народа, развязка фильма несет в себе глубокий смысл.

По той же причине большинство китайцев придерживаются антиимпериалистских убеждений. Для них империализм, начиная с появления в 1839 году у берегов Гуандуна британских канонерок и кончая изгнанием японских вояк в 1945‑м, ассоциируется с хаосом и смертью. Конечно, до некоторой степени массовое негодование на тему «века унижений» подогревается коммунистической пропагандой. К тому же экономическая статистика свидетельствует, что это было время ужасающей нищеты. За период между серединой XIX и серединой XX века среднедушевой доход в Японии вырос втрое, в Европе — вчетверо, а в США — в восемь раз. В Китае же он, напротив, снизился. И ошибкой будет считать, что коммунистическая пропаганда является главной причиной таких настроений в обществе. Фигура отбывающего тюремное заключение правозащитника Лю Сяобо в Китае воспринимается неоднозначно. Многие были возмущены, когда в 2010 году он стал лауреатом Нобелевской премии мира. Причина недовольства состояла не в призывах Лю к политическим реформам, а в высказанной им однажды мысли, что для того, чтобы вписаться в современный мир, Китаю может понадобиться триста лет колониализма. Это высказывание Ли, необдуманно сделанное им во время интервью, подхватили и затаскали до тошноты с целью очернить его имя его ультранационалистические враги. Пример этот приведен не для того, чтобы рассказать о конкретном эпизоде охоты на ведьм, а чтобы продемонстрировать, что подобные идеи не вызывают сочувствия у рядовых китайцев.

Сложная природа общественных эмоций в отношении к национальной гордости нашла выражение в радикальном по настроению документальном фильме 1988 года «Элегия о Желтой реке». Как мы уже убедились в первой главе этой книги, основная идея фильма принадлежит к той же иконоборческой традиции, что и антиконфуцианское Движение 4 мая. В ней содержится призыв к китайцам отказаться от отупляющей традиционной культуры и открыть для себя внешний мир. Язвительную критику правителей старого императорского Китая в фильме многие интерпретировали как завуалированную атаку на компартию, и скорее всего авторы сценария именно это и имели ввиду. При этом основной посыл «Элегии» был сформулирован в патриотических терминах. Такая противоречивость возможна потому, что в Китае, каким бы парадоксальным нам это ни казалось, призывы к освобождению от традиций считаются выражением патриотизма. Развенчание китайского «феодального» прошлого остается чертой официальной партийной пропаганды. Этим объясняется, почему власти так долго не накладывали запрет на показ фильма, разрешив даже его повторную демонстрацию на государственном телевидении, и лишь позднее «Элегия» попала наконец под топор цензуры.

Наша привычка проводить параллели между поведением современных руководителей Китая и представителей императорских династий основывается на безосновательном заблуждении. Лидеры сегодняшнего Китая противопоставляют себя императорскому прошлому. Считать членов китайского Политбюро прямыми продолжателями цинской и минской династий столь же нелепо, как видеть во Франсуа Олланде наследника Людовика XVI или полагать, что Барак Обама является потомком короля Георга III. На самом деле в основе современной китайской политики лежит разрыв с императорской традицией.

Нам также следует понять, что присущее китайцам чувство расовой идентичности является важным элементом национального менталитета. Реформаторы XIX века считали, что только расово однородный Китай может быть сильной страной. Чувство расовой принадлежности считалось одним из столпов модернизации. Вера в этот принцип сохраняется и поныне. В 1989 году демонстранты на площади Тяньаньмэнь пели воспевающий единение расы гимн Хоу Дэцзяня «Наследники Дракона» не потому, что были слепыми фанатиками, а из-за традиционной для китайской ментальности исторической ассоциации расовой идентичности с демократией.