Существует множество доказательств того, что после войны в Карфагене наступила пора расцвета. Об этом свидетельствуют письменные источники, в частности, уже упомянутое нами сообщение Тита Ливия о готовности пунийцев уже в 191 году полностью расплатиться с Римом по условиям мирного договора 201 года. Историк сообщает также о значительных количествах хлебных поставок, которые Карфаген осуществлял по просьбе Рима на коммерческой основе и которые шли на прокорм воюющей римской армии, но, кроме того, в первые же послевоенные годы Карфаген, оказывается, располагал возможностью дополнительного — и немалого — экспорта зерна. Так, в 200 году в Рим было вывезено 200 тысяч буасо пшеницы — напомним, что один буасо (римский модий) равнялся 8,75 литра; столько же хлеба было продано в Македонию для снабжения римского экспедиционного корпуса (Тит Ливий, XXXI, 19, 2). Еще через десять лет, в 191 году, когда в Карфаген явились представители римского сената с намерением закупить еще более крупные партии продовольствия, в том числе 500 тысяч буасо ячменя для солдат римской армии, пунийцы не только легко удовлетворили эту просьбу, но даже не без нахальства предложили отдать зерно даром, от чего римляне, конечно, отказались (Тит Ливий, XXXVI, 4, 9). В 171 году уже карфагенская делегация отправилась в Рим с сообщением, что аналогичная партия ячменя и миллион буасо пшеницы собраны и готовы к отгрузке. По распоряжению Рима указанный груз отправился в Македонию (Тит Ливий, XLIII, 6).

Мы рассказали только о крупных продовольственных поставках, осуществлявшихся на государственном уровне, в рамках внешней торговли. Но и мелкие карфагенские купцы успешно вели в Риме частную торговлю. Свидетельством тому — сохранившийся литературный памятник начала II века. В одной из комедий Плавта, озаглавленной «Пуниец» и с успехом шедшей на римской сцене около 190 года до н. э., изображена ситуация, неоспоримо доказывающая, что римский обыватель той поры прекрасно представлял себе, кто такие карфагенские торговцы. В упомянутой пьесе действует персонаж под «проходным» именем Ганнона, и, что самое интересное, выведен он автором без подчеркнутой враждебности, разве что с легкой насмешкой, вполне понятной по отношению к иностранцу-торгашу. Ганнон у Плавта — типичный «гугга» (распространенное прозвище людей этой профессии, явно уничижительного характера), который носит в ушах кольца и, подобно рабам, не подпоясывает свою тунику. Как и всякий уважающий себя карфагенский торговец, он отлично говорит на всех языках, но притворяется, что не понимает ни одного (см. «Карфагенянин», ст. 112). Благодаря этой его особенности мы располагаем образчиком его ломаной речи, воспроизведенной Плавтом в том виде, в каком, по всей видимости, римское ухо воспринимало язык пунийцев, и к тому же в латинской транскрипции. Не без труда освободив этот отрывок от искажений, всегда сопровождающих рукописные тексты, мы получаем текст, написанный на разговорном наречии тогдашнего Карфагена (М. Sznycer, 1967). Очевидно, что в Карфагене той поры свободно говорили на латыни, а в Риме понимали пунический язык — хотя бы благодаря общению с многочисленными карфагенскими рабами, захваченными в ходе войны. И, раз уж мы вспомнили Плавта, упомянем еще об одном комедиографе, принадлежавшем уже к следующему поколению и происходившем как раз из карфагенских рабов, — Теренции. Не менее интересен и другой вопрос: чем именно торговали в Италии Ганнон и его собратья по профессии? В первую очередь, разумеется, продуктами сельского хозяйства: вспомним о пресловутой фиге, которую накануне Третьей Пунической войны Катон принес в сенат в надежде произвести впечатление на коллег и уверял, что плод сорван в Карфагене не далее как три дня назад. Но предметом торговли служили и ремесленные изделия, в частности керамическая посуда, о которой письменные источники не упоминают, но образцы которой в изобилии находят нынешние археологи, ибо керамика — это такая вещь, которая лучше прочих сопротивляется разрушительному воздействию времени.

Судя по всему, по завершении III века промышленноторговое присутствие пунийцев в пространстве «общего рынка», которым для керамических изделий служил тогда западный бассейн Средиземноморья, оставалось по-прежнему заметным. Недавние раскопки на территории Карфагена и ценные археологические находки на побережье испанского Леванта, а также проводившаяся параллельно с ними работа по более точной идентификации целых серий чернолаковой керамики, производимой по образцам бесфигурной аттической керамики IV века, позволили ученым прийти к выводу, что до сих пор они явно недооценивали значение и размах этого присутствия. Разумеется, не всегда удается точно датировать каждую серию, однако можно предположить, не рискуя впасть в грубую ошибку, что значительная часть пунийской (или сделанной «под пунийскую») чернолаковой керамики, обнаруженной на территории Испании, в Сицилии и в Италии, вплоть до самого Рима, попала сюда именно после битвы при Заме в ящиках и коробках, принадлежавших карфагенским «гугга» (J.-P. Morel, 1980, 1982 et 1986; S. Lancel, 1992, pp. 425–428). Но этот процесс шел и в обратном направлении, и здесь археологи чувствуют себя в вопросах датировки гораздо увереннее. Начиная с первых же годов II века в Карфаген из Италии, а точнее, из района Неаполя, хлынул целый поток высококачественной посуды, известной как «кампанская керамика с клеймом А». Этим термином принято обозначать керамическую посуду, главным образом, кубки, блюда и чаши, выполненную из прекрасного очищенного материала цвета темной охры, отлично обожженную и покрытую прочным, чуть отдающим в синеву лаком с легким металлическим оттенком. Недавние раскопки французских археологов в районе холма Бирса позволяют утверждать, что пик массового экспорта кампанской керамики в эти края приходился на вторую четверть II века. Было бы неверным истолковывать обилие импортной посуды, вместе с которой в раскопках обнаружено также немалое количество изделий местного производства, как признак ухудшения экономического положения Карфагена той поры. Если между Северной Африкой и центральными и южными областями Италии имел место активный торговый обмен, наивно думать, что италийские купцы везли в пуническую метрополию свои товары бесплатно. Ясно, что карфагеняне расплачивались за импорт изделиями собственного изготовления и излишками сельскохозяйственной продукции.

Но никакой активный торговый обмен между двумя приморскими государствами немыслим без наличия торгового флота. И если отбросить нелепую мысль, что все перевозки в Карфаген и обратно осуществлялись исключительно под римским флагом, то приходится допустить, что и после Замы у Карфагена оставался свой собственный торговый флот. Но если есть флот, значит, должны быть и порты, а в любом портовом городе обязательно развивается и общее городское хозяйство. О том, что Карфаген после Замы действительно переживал пору расцвета, свидетельствуют результаты последних археологических исследований. Парадоксально, но факт: согласно открытиям американских и британских ученых, крупнейший портовый квартал Карфагена, существование которого подтверждают сохранившиеся до наших дней лагуны, сложился в своем окончательном виде в годы после разгрома при Заме (S. Lancel, 1992, pp. 192–211)! О цветущем состоянии карфагенской экономики той поры говорит и сооружение в непосредственной близости от гавани искусственного острова кольцеобразной формы, на котором, как и в окрестностях порта, были возведены монументальные постройки делового и декоративного характера. Одну из них, являющую собой ярчайший пример эллинистической культуры, описал Аппиан («Лив.», 96). Историка, внимательно изучающего письменные источники, не может не поразить явное противоречие между статьей договора 201 года, согласно которой в распоряжении Карфагена осталось всего десять кораблей, и описанием Аппиана, утверждающего, что новый порт строился в расчете на 220 военных судов [127]. Как бы там ни было, нельзя не восхититься технической смекалкой дерзновенных древних строителей, оставившей свой след не только в портовых сооружениях, но и в жилых кварталах города, о чем свидетельствуют раскопки немецких и французских археологов. Приморский квартал, располагавшийся в центральной части города, претерпел существенные изменения. Во-первых, расширялось пространство, занятое жилыми домами — так, что от громоздкой конструкции «морских ворот» не осталось и следа, а прибрежный бастион сдвинулся в сторону, на песчаный берег; во-вторых, менялся внешний вид самих домов, которые обрели более величественные формы и украсились колоннадами. На южном склоне холма Бирза, выше древнего некрополя, там, где прежде располагались мастерские литейщиков, вырос совершенно новый квартал. Находки образцов кампанской керамики и амфор с родосским клеймом (последние, к слову, доказывают, что торговля шла и по оси восток-запад) позволяют установить, что в самом начале II века здесь велось строительство многоквартирных домов, подчиненное единому плану. Пересекавшиеся под прямым углом улицы, разделявшие строения, а также внутренняя планировка последних выдают в создателях этого жилого массива явное стремление к стандартизации (S. Lancel, 1992, pp. 171–192). Данные раскопок показывают, что сооружение квартала велось на протяжении примерно четверти века, но законченность и оригинальный характер его архитектурной концепции, бесспорно, проявившиеся с самого начала стройки, позволяют с достаточной долей уверенности предположить, что именно Ганнибал в свою бытность суффетом стал ее вдохновителем и заложил в ее основание первый камень. Забегая вперед, скажем, что в дальнейшем, когда судьба забросила его в ссылку, в Армению и Вифинию, он посвятил последние годы своей жизни городскому переустройству.