Итак, прекрасной июньской ночью виконтесса прогуливалась у себя в парке и произносила вслух стихи, которым намеревалась обучить своих юных школьниц к празднику мам. Она не отказалась бы и сама написать стихи к этому празднику, но — увы! — обладая природным даром прозаика (когда виконтесса писала, обилие мыслей было так велико, что ей приходилось время от времени класть перо и опускать руки в холодную воду, чтобы немного уменьшить приток крови к голове), она не могла сказать, что стихи давались ей так же легко. Достойную даму приводил в негодование деспотизм рифмовки. Наконец она решила заменить стихотворную оду, которой мечтала восславить мать-француженку, прочувствованной прозой. «Мамочка! — воскликнет одна из учениц младших классов, одетая в белое платьице и держащая в руках букет полевых цветов. — Мамочка! Какое счастье видеть твое ласковое лицо, склонившееся над моей кроваткой, когда вокруг бушует буря! Черная ночь нависла над миром, но скоро заалеет радостная заря. Улыбнись, любящая моя мамочка! Взгляни! Твое дитя следует за маршалом, крепко взявшим в свои руки счастье и мир. Войди со мной в радостный хоровод детей и матерей Франции, будем вместе танцевать вокруг увенчанного лаврами старца, вернувшего нам надежду!»

Мадам де Монмор с особой восторженностью произнесла последние слова своей речи, и они раскатились громом в тишине парка. Когда на виконтессу снисходило вдохновение, она становилась сама не своя. Вот и сейчас она мерила аллею огромными шагами, ходила по ней взад и вперед, пока наконец не опустилась на влажный мох, укутала потеплее костлявые плечи меховой накидкой и принялась размышлять. Раздумья очень скоро превратились в упреки и протесты. Почему, спрашивается, она, одаренная такими талантами, лишена тепла любви и восторженного восхищения? Почему ее взяли замуж из-за денег? Почему в городке ее тоже никто не любит? Когда она идет по улице, дети прячутся от нее или корчат за спиной рожи и насмехаются. Для виконтессы не было секретом, что ее прозвали «чокнутой». Тяжело сознавать, что простые люди тебя терпеть не могут, хотя ты постоянно трудишься ради их блага. Взять, например, собранную ею библиотеку — их нисколько не интересуют прекрасные, возвышающие душу книги, отобранные ею с такой любовью, а девчонки — ну что за поколение! — спрашивают романы Мориса Декобра! А познавательные фильмы! (Фильмы тоже не имели никакого успеха.) А ежегодный праздник в их собственном парке, на котором ученицы благотворительной школы непременно показывают спектакль? Снова все остались недовольны, сколько до ее ушей дошло критических замечаний. Видите ли, зрителям пришлось не по нраву, что сидели они в гараже, а не под деревьями, хотя погода стояла прекрасная. Интересно, что этим людям надо? Может, их нужно было в замок пригласить? Да они первые почувствовали бы там себя не в своей тарелке! Ох уж этот новый, достойный сожаления дух, что веет над Францией! Она одна научилась распознавать его и знает, как он называется. Французский народ понемногу превращается в «большевиков». Она-то надеялась, что поражение пойдет народу на пользу, избавит от пагубных заблуждений, научит почитать вышестоящих. Нет! Стало еще хуже.

Услышав на дороге, огибающей парк, шаги немецкого патруля, виконтесса подумала, что иной раз даже ей — пламенной патриотке! — приходится поздравлять себя с тем, что их округ находится в руках врага. Патруль в составе четырех человек всю ночь напролет нес дозорную службу, обходя городок и его окрестности. Жители слышали вместе с привычным и утешительным звоном церковного колокола, баюкавшим их сновидения, чеканный шаг дозорных и бряцание их оружия, словно в тюремном дворе. А виконтесса и в самом деле иной раз спрашивала себя, не стоит ли поблагодарить Бога за то, что Он разрешил немцам занять Францию. Вовсе не потому, что она любила немцев, Господи! Да она их терпеть не могла, но без них… кто знает? И хотя Амори не раз говорил ей: «Коммунисты? Из наших фермеров? Да фермеры богаче нас с вами», она с ним не соглашалась. Вопрос, по ее мнению, был не столько в деньгах или собственности, сколько в отношениях. Она это подспудно чувствовала, но не могла отчетливо объяснить. Вполне возможно, фермеры тоже представляли себе весьма смутно, что такое на деле коммунизм, но им льстило предполагаемое равенство, потому что и деньги, и земля, которые они наживали, делали их положение не завиднее, а обиднее. По их собственному выражению, их здорово допекало, что, обладая целым состоянием в виде поголовья скота, имея возможность оплатить образование сыновьям и шелковые чулки дочерям, они все равно чувствовали себя ниже де Монморов. Любые знаки уважения казались крестьянам недостаточными, особенно с тех пор, как виконт де Монмор занял должность мэра… Старый крестьянин, который занимал до виконта эту должность, называл всех на «ты», был скуп, груб, жесток, оскорблял своих подопечных, и… все ему прощалось. Зато виконта де Монмора упрекали в гордости и не прощали ему ничего. Чего они, собственно, хотели? Чтобы он вставал им навстречу, как только они входили в зал мэрии? Или чтобы провожал до дверей? Фермеры болезненно относились к любому превосходству, не важно, чего оно касалось — происхождения или состояния. В общем, как бы там ни было, но у немцев немало достоинств. «Немцы — народ дисциплинированный, послушный», — думала мадам де Монмор, слушая чуть ли не с удовольствием чеканный шаг удаляющихся часовых и хриплый голос, кричавший в отдалении: «Achtung». Должно быть, очень приятно быть владельцем обширных земель в Германии, тогда как здесь…

Заботы грызли сердце виконтессы. Между тем близился рассвет, и мадам де Монмор уже собиралась вернуться в дом, как вдруг увидела — во всяком случае, ей так показалось — крадущуюся вдоль стены тень, потом тень пригнулась и скрылась в направлении огорода. Наконец-то виконтесса поймает с поличным одного из воров, который явился за кукурузой. От радости она чуть не подпрыгнула. Надо сказать, что ни на единую секунду ей не стало боязно. Амори опасался неприятностей, она — никогда… Опасность пробуждала в ней аппетит охотницы. Прячась за стволы деревьев, виконтесса последовала за тенью, но до этого не поленилась подойти к стене и обследовать место, где появилась тень, и нашла там пару деревянных сабо, спрятанных во мху. Вор отправился на огород в носках, чтобы не наделать лишнего шума. Виконтесса проследила за похитителем и, когда тот выходил с ее огорода, оказалась прямо перед ним. Вор метнулся в сторону и убежал бы, но хозяйка крикнула ему с презрением:

— У меня остались твои сабо, дружок. Жандармы без труда определят, чьи они.

Человек остановился, потом вернулся и подошел к виконтессе, она узнала Бенуа Лабари. Глядя друг на друга, они стояли и молчали.

— Хорошенькое дело, — произнесла наконец виконтесса дрожащим от ненависти голосом. Этого парня она ненавидела. Он был самым дерзким, самым неуживчивым из всех фермеров — сено, скотина, ограда, любой пустяк и тем более не пустяк становились поводом для возобновления войны, которую давным-давно вели между собой замок и семья арендаторов. — Что ж, голубчик, теперь я знаю, кто у нас вор, — с негодованием произнесла виконтесса, — и не замедлю поставить об этом в известность мэра. Ты у меня за это поплатишься!

— Я когда-нибудь обращался к вам на «ты», ну-ка отвечайте! И забирайте, вот она, ваша кукуруза! — Бенуа швырнул на землю кустики, и они рассыпались по земле в лунном свете. — Мы что, отказывались вам заплатить? Или вы решили, что у нас не хватит денег? Сколько времени мы вас просим оказать нам услугу… готовы заплатить деньгами… Нет! Вам приятнее, чтобы мы все передохли.