Людвиг сам ждал смерти, но и через год после кончины Гермины он продолжал писать и переезжать с места на место. В апреле 1950 года он поехал в Кембридж, потом, недолго побыв в Лондоне, в Оксфорд, в августе отправился на каникулы в Норвегию, по возвращении поселился в доме доктора Эдварда Бевана и его жены в Кембридже. К февралю он уже настолько сдал, что дальнейшее лечение объявили бессмысленным. В пику этому, Людвиг сказал миссис Беван: «Я буду работать сейчас так, как никогда не работал раньше»[524]. Тут же он приступил к работе и написал большую часть книги, теперь известной под названием «О достоверности». Он закончил ее как раз к шестьдесят второму дню рождения. «Долгих лет жизни!»[525]— сказала миссис Беван. «Больше не будет лет жизни», — ответил он. На следующее утро он записал свою последнюю философскую мысль:

Той ночью состояние Людвига значительно ухудшилось, и когда доктор Беван сказал ему, что он скорее всего не проживет больше пары дней, он ответил: «Хорошо!» Прежде чем уйти совсем, он прошептал миссис Беван: «Передай им, что у меня была прекрасная жизнь!» В его последние минуты — когда он уже забылся без сознания — к нему пришли четверо его бывших учеников и, по их просьбе, монах-доминиканец. Людвига похоронили на следующий день (30 апреля 1951 года) по католическому обряду на кладбище у часовни Святого Эгидия в Кембридже. Никого из его семьи или венских друзей не было.

Если и есть какое-то доказательство тому, что рак — генетическая болезнь, семью Витгенштейнов можно приводить в качестве примера. За полтора года до смерти Гермины от рака умерла Мария Зальцер (дочь Хелены). Со временем обеих дочерей Хелены и несколько ее внучек, а также правнучек тоже настигла эта болезнь. Сама Хелена умерла от рака в 1956 году. Она не видела Пауля с 1938 года.

Что касается Гретль, то она пережила Хелену на пару лет, не особенно счастливых. Она вернулась в Вену, но от прежней радости или целеустремленности не осталось и следа. Она больше не вращалась в светских кругах, как в 1920–1930-е годы, и ей было одиноко. Бремя выходок ее старшего сына-развратника (он женился пять раз и швырялся деньгами направо и налево) усугублялось ее разочарованием от послевоенного безделия и отсутствия амбиций у младшего сына. После 1945 года Джи отказался от карьеры в Вашингтоне и вместо этого выбрал праздную жизнь английского сельского сквайра, обосновался в Дорсете, и там они с Вероникой растили детей.

О Пауле Гретль никогда больше не говорила, но упоминала его в последних письмах Людвигу. «Какое-то время я верила, что Пауль изменит свое отношение, — писала она, — но теперь вижу, что мы его правда потеряли. Он не из забывчивых, и похоже, возраст не смягчит его. Сейчас я гораздо лучше его понимаю, чем прежде, когда меня вводила в заблуждение его показная властность»[527].

В 1958 году сердце, с ранних лет причинявшее ей неприятности, начало сдавать. Три инсульта последовали один за другим, но она хорошо поправлялась и внук был убежден, что у нее полно сил и все будет хорошо. Однако остаток своих дней она провела, сражаясь за сознание в дорогой частной клинике на Бильротштрассе. Здесь, в маленькой спальне в Рудольфинерхаусе, она и умерла 27 сентября. Из всех братьев и сестер Витгенштейн Гретль была самой дружелюбной, веселой и доброй, но в то же время и самой властной, амбициозной и приземленной. Она ненавидела эти свои черты, но ей не хватало сил противиться им. Она часто раздражалась и любила вмешиваться в чужие дела, но друзья семьи и потомки вспоминали о ней с большой любовью. Ее похоронили 1 октября 1958 года на городском кладбище в Гмундене рядом с мужем.

Пауль Витгенштейн умер 3 марта 1961 года. Ему было семьдесят три года. Как и младший брат, он тоже стал жертвой рака простаты и сопровождавшей его анемии, но в итоге его убила острая пневмония.

Внешне его последние годы в Америке выглядели успешными. Его семья, которая в конце ноября 1941 года пополнилась сыном, Паулем-младшим, переехала из Хантингтона в комфортную псевдотюдоровскую резиденцию с землей и видами на пролив Лонг-Айленд в Грейт-Неке. Он продолжал проводить большую часть времени, за исключением выходных и длинных праздников, на Манхэттене, но несмотря на это необычное соглашение в семье и его с женой разницу в возрасте, брак был счастливым, по крайней мере по некоторым свидетельствам. В 1946 году они с семьей получили полное американское гражданство, и Пауль никогда не сожалел об этом. Когда он практически перестал выступать в 1958 году, он опубликовал три книги по фортепианной музыке для левой руки, включая несколько собственных аранжировок, которыми особенно гордился. В том же самом году Музыкальная академия Филадельфии наградила его почетной докторской степенью, за заслуги в области музыки.

У него было много учеников: он учил всех бесплатно, и работа приносила ему удовлетворение. Один из его учеников, талантливый композитор, а позже отмеченный наградами режиссер Леонард Кастл стал его близким другом. Впрочем, играть Пауль стал гораздо хуже. На пике, в период между 1928 и 1934 годами, он был пианистом мирового класса с выдающимся техническим мастерством и чувствительностью, он мог зарядить публику своей захватывающей манерой исполнения. Его посмертная репутация как пианиста невысока. Отчасти причиной послужило то, что он изменял музыку знаменитых композиторов, и те в итоге ополчились на него. Равель жаловался на него до самой смерти, Прокофьев оскорбил его в своей автобиографии, а Бриттен пересмотрел партитуру Diversions после 1950 года, чтобы создать «официальную версию», — тогда Пауль перестанет их играть, потому что его версия устареет. Кроме того, Пауль оставил очень мало записей, по большей части плохих. Запись на перфорированную ленту исполнения его собственной переработки Чаконы ре минор Баха в обработке Брамса безупречна, но две записи концерта Равеля и Parergon Штрауса не так хороши. Небрежные ошибки, необдуманная фразировка и неоправданное вмешательство в музыку испортили все три исполнения.

Может показаться, что он слишком нервничал на концертах. В ранние годы он мог выступить блестяще, но и тогда его игра была жесткой и топорной. По прошествии лет физические и душевные нагрузки истощили его, и он играл все жестче и блистал все реже. Оркестры и дирижеры, которые когда-то его приглашали, редко звали его вновь. В Англии Марга продолжала искать работу для старого друга, но это оказалось невероятно трудно. Дирижер Тревор Харви, который исполнял Diversions с Паулем в Борнмуте в октябре 1950 года, написал ей через восемь лет: