Вечером 23 октября 2002 года его сокамерники смотрели по телевизору детектив. Такие фильмы они обожали, хотя Эдуард много раз пытался их убедить, что это кино для них оскорбительно: менты изображены в них героями, преступники – настоящими чудовищами, а все знают, что это не так. Но тщетно: от телевизора их было не оттащить. И вдруг фильм прерывается, и под драматическую музыку диктор объявляет, что в Москве актеры и полный публики зал одного из театров только что были взяты в заложники чеченскими боевиками. Зэкам на это наплевать, реальная жизнь интересует их меньше, чем дурацкие фильмы, и они уже готовы выключить телевизор, но Эдуард возражает и смотрит один новостной выпуск за другим, стараясь не упустить ни малейшей подробности из того, что произойдет в ближайшие пятьдесят семь часов вплоть до газовой атаки, предпринятой ранним утром 26-го против восьмисот человек, находившихся в театре, – и террористов, и заложников.

Ясно, что эта история вызывает у него повышенный интерес потому, что его самого обвиняют в терроризме, его собственный процесс не за горами и что паранойя, захлестнувшая страну после теракта на Дубровке, его ситуацию только усугубит. Но также и потому, что на фоне горы трупов, оставшихся после операции спецслужб с применением отравляющих газов, преступления его соседей по нарам выглядят детскими шалостями. Впоследствии он часто будет прибегать к этому сравнению: преступления, совершенные в состоянии аффекта или под воздействием алкоголя, за которые совершившие их будут расплачиваться всю жизнь, и преступления государства, за которые выдают награды. Но больше всего в его записях, сделанных в дни трагедии на Дубровке, поражает то, что он, основываясь лишь на данных теленовостей, приходит к тем же выводам, что и женщина, с которой он не был знаком, а если бы и был, то она ему, скорее всего, не понравилась бы. Речь идет об Анне Политковской, наблюдавшей за происходящим с гораздо более близкого расстояния. Как и она, он с самого начала опасается, что развязка будет кровавой. А когда этот момент наступил, он, в своей камере в саратовской тюрьме, догадывается, как и Анна, что официальные лица лгут, что жертв гораздо больше, чем объявлено, и что спасать людей никто даже не пытался. Когда все было кончено, Путин, сопровождая свои слова мужественным движением подбородка, объявляет: «Столкнувшись с террористической угрозой, мы пойдем на любые жертвы, но не позволим им сделать свое черное дело, пусть и не надеются!» И в этот самый момент и Эдуард, и Анна вспоминают о настойчивых слухах, согласно которым жуткие теракты 1999-го совершили не чеченцы, а ФСБ – с ведома президента, – и в один голос называют его «фашистом». Насколько я знаю, это единственный раз, когда Эдуард вложил в это слово негативный смысл.

Маленькая Настя приезжает к нему из Москвы на свидание: всего полчаса, и между ними – стекло. Ей двадцать лет, она очень мило выглядит в своей китайской курточке, с длинной черной косой. Девушка рассказывает о факультете журналистики, куда недавно поступила, и о том, как она зарабатывает деньги на учебу: продает мороженое, ухаживает за собаками в лаборатории. Настя спрашивает, не будет ли он против, чтобы она завела питбуля. Он, смеясь, соглашается:

«Я предпочитаю, чтобы ты привела в дом собаку, чем какого-нибудь парня».

Имеет ли он право так говорить? Его мучают сомнения. Иногда он думает, что было бы мудрее, да и благороднее сказать ей: «Не жди меня. Уходи. У тебя вся жизнь впереди, я тебе не нужен. Между нами сорок лет разницы, и бог знает когда я отсюда выйду. Найди парня твоего возраста и иногда вспоминай обо мне, я тебя благословляю». Но эти слова не идут у него с языка. И не только потому, что она ему дорога, и не потому, что ни один заключенный на свете не откажется от любви женщины, но главным образом – по крайней мере, он так думает – из-за того, что эти слова показались бы ей оскорбительными. Ведь это будет означать, что с ней, храброй маленькой девочкой, обращаются как с обычным, заурядным существом, таким же, как все. А ведь Настя изо всех сил старается быть необыкновенной, героиней, потому что только в этом случае она будет достойна такого героя, как он, и единственная, несмотря на превратности судьбы, выстоит и не предаст его, как другие.

– Знаешь, – говорит она, – самая молодая из жен пророка Мухаммеда, когда он ее встретил, еще играла в куклы.

– В куклы? Надо же! А скажи мне: сколько ты собираешься меня ждать?

Она смотрит на него простодушным, удивленным взглядом. Никто и никогда на него так не смотрел. И никто не любил его так сильно.

– Я буду тебя ждать всегда.

31 января 2003 года работник генпрокуратуры по фамилии Вербин, о котором Эдуард говорил, что он похож на поставленную на попа двуручную пилу, потребовал для обвиняемого Савенко наказания в виде лишения свободы сроком на десять лет по статье 205, на четыре года по статье 208, на восемь лет по статье 222, параграф 3 и трех лет по статье 280, что в совокупности составляло двадцать пять. Проявив великодушие, прокурор Вербин предлагает сократить совокупный срок до четырнадцати лет. Обвиняемый Савенко, на протяжении всего процесса настаивавший на своей невиновности, собрал в кулак всю свою волю, чтобы выслушать прокурора, не моргнув глазом, но внутри у него все оборвалось. Он находится в заключении уже почти два года, и если судья согласится с требованием прокуратуры, то на свободу он выйдет в семьдесят пять. Мужество и характер здесь ничего не меняют, Эдуард знает, как в России выглядит человек, просидевший на нарах четырнадцать лет, – живой труп.

Второй тяжелейший удар обрушивается на него три дня спустя. В выпуске новостей канала НТВ объявляют о смерти Наташи Медведевой, бывшей супруги Эдуарда Лимонова и известной исполнительнице альтернативного рока, о которой журналист говорил как о русской Нико. Четкого указания на то, что она умерла от передозировки, не прозвучало, но это казалось очевидным. Однажды, в те времена, когда они еще жили вместе, они с Эдуардом обсуждали различные способы самоубийства и сошлись на том, что лучше всего – героин: краткий миг острейшего, исступленного наслаждения, потом полный покой, и все. Сперва Анна, теперь Наташа… Может, дело в том, что он влюбляется в женщин, обреченных на трагический конец? Или наоборот: их конец так трагичен потому, что в жизни им встретился он, они его любили, а потом потеряли? Ему приходит в голову, что Наташа, как и Анна и даже Елена – со своей Италией и графским титулом, – продолжала его любить? А что, если она решила покончить с собой, узнав, какой громадный срок ему грозит? Он вспоминает ее тело, широко раскинутые ноги, ее неистовую, почти кровосмесительную манеру предаваться любви. Он думает о том, что, возможно, никогда больше не сможет заниматься любовью, и, лежа на нарах, но не в позе лотоса, а в позе эмбриона, отдается скорби, тихонько шепча только что сочиненную им маленькую балладу:

Где-то Наташечка

Под теплым мелким дождичком

Идет сейчас босая

А выше над облаком

Господь играет ножичком

Блики на лицо ее бросая.

«Бу-бу-бу-бу-бу-бу!» «Ба-ба-ба-ба-ба-ба!»;

Так поет Наташечка нагая.