Я отменил концерты, запланированные на начало осени, и на меня тут же посыпались телефонные звонки от репортеров. Фотографы не давали мне и шагу ступить. Никто не верил моим отговоркам о плохом самочувствии и неладах со зрением, никто не желал слушать, что я надеюсь возобновить выступления в октябре, самое позднее в ноябре. Все считали, что я делаю это в знак протеста.

Меня преследовало чувство вины — и когда я играл плохо, убеждая себя, что сейчас не время для музыкальных удовольствий и ухода в себя, и когда я вообще не играл, превратившись в мишень журналистов. В конце концов я вернулся к привычному графику выступлений, но внимание к моей персоне не уменьшалось. Дурная слава поистине так же прочна, как и добрая. Чем больше я сопротивлялся шумихе вокруг себя, тем охотнее пресса превозносила мои скромность и принципиальность. Я презирал Франко за то, что он строил свою карьеру на грязи, но и сам купался в грязи.

Разумеется, быть знаменитым виолончелистом и дирижером, который нарасхват по всей Европе, — огромное удовольствие. Впервые в истории Испании имя виолончелиста получило столь широкую известность. С каждым годом моя слава возрастала. Почта была забита приглашениями, восхвалениями и просьбами. Молодые музыканты умоляли меня о покровительстве. Политические организации просили о поддержке. Плохо лишь, что многократное увеличение числа поклонников сопровождалось исчезновением старых друзей. Я уже несколько лет ничего не слышал об Альберто. Еще дольше не получал никаких вестей о графе Гусмане и его семье.

Со дня концерта в Бургосе я совсем потерял из виду Аль-Серраса. Памятуя о том, как мы с ним расстались, и зная о постигшем его фиаско, я не осмеливался первым обратиться к нему. По моему разумению, он должен был проявить инициативу. Не мог же он вечно на меня сердиться.

Я собирался уходить, когда до меня донесся пронзительный крик Риты: «Ага! Я знала, что это случится. Маэстро, скорее смотрите!»

Мне стоило усилий не обращать внимания на толстую пачку писем, которую она протягивала мне, пока я дошнуровывал ботинок. Но она обошла вокруг стола и всунула мне в руку письмо:

— Это из Америки! Приглашение сыграть в Белом доме!

— О! — не удержался я от радостного возгласа. — Недурственно.

— Вы этого заслуживаете! — проникновенно проговорила она.

— Наверное. Ответьте им. Скажите, что я с удовольствием принимаю приглашение.

Я приехал в Вашингтон в конце октября 1939 года, через полгода после инаугурации президента Гувера. Я так нервничал, что на официальном обеде, предшествовавшем концерту, с трудом проглотил всего несколько кусочков, но выступил хорошо — и сам был доволен, и пригласившие меня хозяева. Я ждал, что после концерта будет прием, на котором я смогу поговорить с президентом и спросить его совета о том, как один человек может помочь своей мятущейся стране. Гувер пользовался среди европейцев репутацией героя за помощь безработным, которых он по собственной инициативе поддерживал во время Великой войны, особенно в Бельгии.

Но мне не удалось даже словом перемолвиться с президентом. Собравшиеся были ошеломлены случившимся накануне «черным четвергом», когда на фондовом рынке США резко упали акции. Джентльмены, сунув пальцы за пояс или поправляя галстук-бабочку, мрачно рассуждали о ликвидации, спекуляции, перегретых рынках и прочих далеких от меня вещах. Единственное упоминание о моей стране прозвучало, когда одна из дам из семейства Рокфеллер посетовала на бегство тысяч европейских инвесторов, покинувших Уолл-стрит и устремившихся вкладывать деньги в восстанавливающиеся рынки своих стран.

Такая же атмосфера царила и на борту парохода, на котором я на следующий после концерта день возвращался в Испанию, где меня ждал новый контракт на запись. За трапезой пассажиры первого класса упорно обсуждали финансовые новости, со страхом ожидая открытия биржи в понедельник. К вечеру субботы корабль охватила паника. На обеде два джентльмена затеяли столь горячий спор, что сидевшая с ними за одним столом седовласая женщина с двойной ниткой жемчуга на широкой груди не выдержала: «Неужели нам больше не о чем поговорить? Вы хотите окончательно лишить меня аппетита?»

Один из мужчин потянулся, чтобы взять ее за руку, но она его оттолкнула. За соседним столом ссорилась супружеская пара: они громко выясняли, кому первому пришла в голову несвоевременная идея отправиться в Европу. В их беседу вмешался пассажир, заявивший, что пароход должен повернуть обратно. Со всех сторон неслись недовольные восклицания и взаимные упреки. Обстановка накалялась. К счастью, до драки не дошло, но я не удивился бы, если бы она вспыхнула. Мой сосед по столу попросил вызвать корабельного доктора и пожаловался на боли в груди.

Вечером ко мне подошел капитан:

— Я был на вашем концерте в Белом доме. Может быть, вы согласитесь выступить у нас на корабле?

Я не успел ответить, как к капитану обратился младший офицер. Пассажиры настойчиво требуют позволить им воспользоваться корабельным радио. Они говорят, что им необходимо срочно связаться со своими брокерами.

— Может быть, завтра вечером? — проводив подчиненного, продолжил капитан. — Это хоть как-то отвлечет пассажиров. Из-за всех этих озабоченных уолл-стритовских баронов мне трудно сохранять контроль на борту. Впрочем, и без всякого кризиса было бы глупо не воспользоваться тем, что среди нас находится такой выдающийся музыкант. Обычно среди пассажиров бывает несколько артистов и писателей, но чтобы сразу два знаменитых музыканта — такого я не упомню..

— Два? — переспросил я.

— Прошу прощения. Я не хотел вас обидеть. Но мне сказали, что тот, второй, тоже довольно известен. Или был известен в прошлом. Он вас сразу узнал.

— Он пианист? И его зовут Хусто Аль-Серрас?

— Да, это он.

— Но почему я ни разу с ним не столкнулся?

— Он путешествует вторым классом, — понизив голос, произнес капитан. — Я обещал ему каюту получше, если и он согласится принять участие в концерте. Но он сказал, что я должен спросить вас.

В этот момент к капитану подошел другой младший офицер. Я отвернулся в сторону, чтобы не выдать своего волнения. Спросить меня? Я был удивлен не столько тем, что Аль-Серрас хотел поговорить со мной, сколько тем, что он хотел участвовать со мной в одном концерте.

— В Императорском холле у нас отличный рояль, — вернулся ко мне капитан. — В последнем рейсе у нас исполняли джаз… Думаю, вам понравится акустика. Хотите посмотреть?

Я его уже не слушал. Думал, что скажу при встрече с Аль-Серрасом. Но вот мы вошли в Императорский холл, и я увидел его сидящим над клавиатурой рояля.

Аль-Серрас повернулся на стуле и схватил меня за руку. Я успел рассмотреть его: нижняя часть красного лица отяжелела, в волосах, по-прежнему густых, появилась седина. Он растянул губы в улыбке, и я почувствовал, как меня отпускает напряжение. Неужели примирение состоится так легко?

— Какими судьбами? — выдавил я из себя.