Васька понял с одного слова.

— Плотину взорвали. Тут недалеко Истринское водохранилище. Для Москвы. Источник питьевой воды. И там ее пропасть.

Пулеметная очередь прижала их к земле. А за спиной начал бушевать огненный ад. Не успевшие переправиться войска попали под обстрел. Немец бил по пристрелянным квадратам, наверняка.

Когда Иван унял пулеметчика, начали подползать мокрые, вымученные бойцы. На плотах и бревнах, на связанных заборных плетях и воротах они переправлялись через ледяной бушующий поток. Связки соломы, резиновые лодки и камеры — все, что могло держаться на плаву, было пущено в ход. Сколько не добралось под огнем и волнами, страшно было подумать. И все же из тьмы, удивляя природу-мать, появлялись все новые пловцы. Страшные, скрюченные, с горящими лицами. Пар от дыхания валил, как из бани, а мокрую одежду раздирал хрустящий лед.

Едва бойцов поднакопилось, рванули дальше безо всякой команды. От ледяного плена спасение было в бою. Немцы продолжали гвоздить по пустому берегу, когда обезумевшая яростная масса ворвалась в их окопы. Иван Латов и Гвоздев Василий врезались плечом к плечу. Иван краем глаза поспевал следить за молодым новобранцем. Васька бил расчетливо и точно. Видел кругом себя пространство, двигался свободно. Многих хватало на одно движение, на один удар. Против автоматов были штыки. И еще — темнота. При свете дня о такой атаке нечего было думать. Во второй линии окопов Васька справился с большим немцем. Другого, который прыгнул на Ваську сбоку, Иван остановил. Да и Васька ему помог, когда насели трое фрицев. Бой кончился в один миг, а бежали к нему долго. Из ошалелой дерущейся массы на ногах удержались единицы. Большинство лежали поверженные. Как в Куликовской битве, на сотню погибших ратников трое уцелевших. Но подходили новые бойцы, и надо было двигаться дальше.

К полуночи нашли избу, где можно было протолкнуться. Обсушились, растерли спиртом кое-кого, приняли на грудь. Загомонили. И готовы были снова наступать, пока сон не уложил всех без разбора, кроме часовых.

Утром затемно выступили. Немцы откатывались быстро, гораздо быстрее, чем наступали. Щепиновский полк вступил в сгоревшую Истру с голыми печными трубами вместо улиц. Привал сделали на окраине, у поворота на Новый Иерусалим. Огромный старый монастырь пламенел в руинах. На стены у немцев не хватило взрывчатки или времени. Но главный золотой купол, сбитый взрывом, провалился вниз, внутрь храма, и в пробившемся через верх солнечном луче видно было сияние позолоты. Ее ничто не могло унять: ни пороховая гарь, ни кирпичная пыль вместе с осколками, покрывавшая все вокруг. Дивные росписи на стенах были изуродованы взрывом и копотью.

После Истры шли до темноты, не встречая сопротивления. Летели самолеты. Бомбовые удары слышались далеко впереди. Прогарцевав, обогнала конница. Орудийные расчеты торопились на передовую.

Бойцы разглядывали с удивлением вражескую технику, брошенную вдоль дороги: танк со свернутым хоботом, обгоревшие грузовики, пушки.

Рядом с Иваном, опережая его на длинных ногах, шагал-сутулился Васька Гвоздев. Не было с ними Коли Беленко и Лени Гукова.

* * *

У Волоколамска противник снова уперся. Приходилось брать город с бою.

Перед новым сражением природа словно позаботилась о чистоте. Прибавила снега в поле и на деревьях. Белая ровная пелена сияла в солнечных лучах, переливаясь синим, красным и голубым светом. В дальнем лесу, на немецкой стороне уже урчали танки. Низкий тяжелый «панцер», который потом остановит в бою Иван, еще раскатывал, сверкая траками, пушистый снег. Новый водитель, назначенный вместо убитого, набирался опыта.

* * *

Распахнув шинель, Иван добрался до рябины, горевшей на краю опушки, сорвал несколько ягод, бросил в пересохший рот. И подивился давнему обману. Сколько уверяли деды, будто в мороз рябина делается слаще. А она как была, так и осталась — горькая!

Чудеса случаются, но не так часто, как хотелось бы. Васька Гвоздев пережил войну, а Латов Иван погиб, и уже некому вспомнить о нем по-доброму. Не осталось ни жены, ни детей. Только огонь у стены рвется на ветру, будто вымолвить хочет, назвать кого-то. Ветер сбивает немое пламя, оно вздымается вновь и вновь в своем бесконечном и тщетном усилии.

Старик не любил сюда приходить; но какая-то сила тянула его иногда. Он приближался издали, никогда не останавливался и уходил, не оглядываясь. Ему казалось, что в этом рвущемся пламени жизнь как-то выравнивается. И не зря все было, если он уцелел. Чудный лик давней, не забытой любви, Наденьки, следовал за ним в эти минуты. И он всякий раз удивлялся своей заторможенности. Ведь не было ничего, а воспоминание горит, сияют из дальней дали прежней красотой лицо и движение. Видно, молодость играет в жизни большую роль, чем долгие зрелые годы, а тем более старость. Хотя кажется, что старость сильнее цепляет своими чувствами, любовью и болью.

Старик двинул вдоль ограды Александровского сада, перешел на Большую Никитскую. Перед красным кирпичным театром остановился. Долго разглядывал афишу, запоминал постановки, которые не собирался смотреть:

Утром «Горбун».

Вечером «Жертва века».

Картинки из спектаклей, где актеры стояли, разинув рты, он любил разглядывать. Немые снимки напоминали ему собственную жизнь. Мелькали знакомые лица, воспоминания доходили иногда до страшных дней — плена и концлагеря, за которыми тянулось долгое жуткое существование. Немцы так выправили ему документы, что комар носа не подточил. Партизанский отряд, где он якобы воевал, абверовцы вычистили до третьего колена. Показательные процессы над изменниками, которые шли одно время, трепали нервы, но он держался хорошо. Конечно, с боязнью долго ждал, когда живучие наследники абвера призовут к действиям, ради которых это затевалось. Но минуло. Не призвали. Минуло… Минуло… И отошло! Что-то не сложилось там, у них. И не осталось ничего, кроме прожитого страха, который угадывается на усохшем лице и голом черепе. Теперь это легко свалить на возраст. Может, так оно и есть. Хотя возраста своего он не чувствовал и сказал бывшему соседу, пропойце и бомжу, доктору наук: «Иногда кажется, что мне десять лет. И я еще расту».

Он был фаталистом, и вера в судьбу все-таки оправдалась. Даже работать ему пришлось одно время в тех местах, где сломалась его военная карьера. Зато он остался жив, а другие погибли. Правда, не все. Ущеков вернулся с фронта. Его жена Сонька, быстрая, вертлявая, прилюдно сошлась во время оккупации с фельдфебелем из управы. Сперва по принуде, потом и по любви. Даже ребенка от него прижила. И хотя помогала при немцах всем, кому могла, от угона спасала, а несмываемое клеймо прилипло к ней.

Еще старые мирились при немцах, куда денешься? А как освободили, тут началось. Подросшая молодежь вообще залютовала, ходу не давали. Поджигали несколько раз. Ущеков знал об этом из писем, и, когда появился в селе, бабы, старухи, мелюзга провожали его взглядами. Он шел, бренча медалями, с топором в руке, набычив голову. И вся деревня молчала.