заразительный хохот, в котором Ольгир узнал голос своего рыжеволосого братца. Он заулыбался, слепил снежок да бросил в ответ. Лейв увернулся, подкрался и толкнул младшего на землю. Собаки залаяли пуще прежнего и забились на поводках, чувствуя близкую шалость.

– На! Получи! – Младший сын конунга свободной пригоршней скомкал снег и разбил его прямо о лоб брата.

Рыжий скрипнул зубами, замотал головой так, что капли растаявшего снега полетели в лицо Ольгира.

– Фу! Ты как собака, Лейв! – Он поднялся на локтях и принялся оттирать ещё сухой варежкой капли с лица. – Только хвоста не хватает.

Лейв горделиво помахал волчьим хвостом, привязанным к поясу. Это был его охотничий оберег.

– Поеду за вторым. – Лейв почесал слегка пушистый подбородок, сплюнул на снег, совсем как взрослый, и протянул руку Ольгиру.

Тот поднялся сам, отряхиваясь, поправил шапку, натянув её до самых бровей, и направился к своему коню. Воронок уже ждал своего хозяина. На уздечке шуршали красные ленты, казавшиеся каплями крови на вороном живом теле. Пусть и было противно Ольгиру многое домашнее зверьё и скот, но вот Воронка своего он любил пуще брата. Да и осторожный ласковый мерин обычно слушался его беспрекословно.

Ольгир со знанием дела осмотрел Воронка: проверил подпруги, заглянул в седельные сумки, проверяя, что положили слуги. С собой ему выдали немного вяленого мяса, флягу с водой, пару запасных носков и свисток. К седлу же были привязаны верёвка и небольшое одеяльце. Поворчав немного на несметливых служек, Ольгир переложил одеяло в сумку, с трудом уместив его там вместе со всем прочим. Зато не промокнет. Из оружия у него были лук, с два десятка стрел и любимый нож.

Зазвучал рог, и воевода отца, Снорри Дублинский, сегодня ведущий люд на войну со зверем, повелел идти вперёд.

Лейв и прочие мужи умчались далеко рысью, поднимая копытами лошадей снежные искры. Раздавался на многие шаги вокруг звенящий собачий лай. Ольгир осадил молодого коня, развернул и обратился взглядом на Онаскан. Посеревшее дерево стен на насыпях, тесные ограды ближних дворов и ферм, серое небо, серый стелющийся дымок; белые облака и белый снег, ещё не успевший покрыться грязью. Снег так трогательно обнимал чёрную землю, что Ольгиру невольно вспомнились столь же белые руки матери. И её холодные колкие серые глаза, которые удивительно умели любить.

Берегла она единственного сына, как сокровище. Одиннадцать лет не отпускала от сердца. Одиннадцать лет лелеяла и растила нежного, хрупкого, задыхающегося от кашля мальчика с больными блестящими глазами. И он рос, как многолетний цветок, долго, мучительно, в темноте покоев, и ждал ясного дня, чтобы раскрыть свои нежные лепестки навстречу солнечным лучам. Оттого, наверное, и волосы были у него необыкновенного золотого цвета, будто жёлтый бутон полевого цветка.

Не стало матери. Отец схоронил её, построив в мёрзлой земле целую комнату.

Сорок дней прошло, и с тех пор никто не трогал трепетно его золотых волос, не был рядом, когда всё тело и душу разрывал кашель. Он остался один, и никто не мог подступиться к его хрупкому одиночеству, кроме Лейва.

Сорок первый день. Знамёна снова реяли над градом приветливо и яро, а рядом трубил охотничий рог.

– Пошла пора, братец, пошла! – Лейв и сейчас ждал его, отстав от остальных. Улыбался своими красивыми зубами. – Ну что, с нами ты? Не хочешь ли вернуться?

– Нет, что ты! Я с тобой. – Ольгир улыбнулся, не скрывая своего детского обожания. Но в его сверкающих глазах продолжала таиться глубокая грусть, пустившая корни в самое сердце.

– Тогда стрелы в зубы и помчал! – гаркнул Лейв и стеганул Воронка.

Конь присел на задние ноги, а потом пустил с места спешной рысью. Ольгир, не ждавший того, вцепился в поводья озябшими пальцами и затрясся, как мешок, в своём седле, громыхая колчаном, словно трещоткой.

– Тьфу ты, зараза мелкая, – беззлобно выругался Лейв, и его крупный конь пошёл намётом, догоняя Воронка и охотников, скачущих в сторону леса.

По дороге собаки поймали двух зайцев, ещё серо-зелёных, не вылинявших. Теперь собак пустили в лес, и они наконец примолкли, уткнувшись носами в колючую от мороза землю и тонкий снег.

Ольгир намеренно отстал, наблюдая за зимними чёрными птицами и мерным покачиванием голых ветвей. Иногда в лес забредал промозглый ветер, и деревья принимались дрожать от холода. Дрожали и остатки коричневой иссохшей листвы, и посеребрённые серёжки редких ясеней. Сказывали, будто эти пугливые растения здесь высадили колдуны. Они слушали их трусливый звон и понимали, что рядом враг. Некому теперь слушать, и Ольгир безбоязненно скакал вперёд по тропе. Тишина стала его тёплым плащом.

Лес поражал своей строгой стихией и каждой острой гранью, засевшей в древе и птичьем вскрике. Всё было остро, всё кололось. Подмораживало снег. Но чего стоит коснуться его рукой без рукавички? Она растопит всё, снег растает, дыхание согреет ледяной налёт, и он закапает росой с тонких тёмных ветвей, как тёплые слёзы.

Воронок всхрапнул, тонко и тихо заржал, приостановился, отказываясь идти вперёд. Ольгир покрасневшими пальцами вложил стрелу, сжал напряжённо дерево лука, огляделся.

Голубые глаза рыскали, перескакивая с ветки на тропу, с дерева на снег. Ольгир заметил слабое движение справа, услышал хруст сухой веточки и тут же направил туда остриё стрелы.

Это была крупная лосиха. Её рыжеватая шерсть терялась вдали меж переплетений седой поросли. Из ноздрей вырывался парок, становясь прозрачным, сырым, но морозным воздухом. Она казалась такой огромной в побелевшем лесу. Хороша добыча!

Тетива была оттянута, оперение ждало полёта, а наконечник уставился туда, куда было велено. Ольгир готов был уже выпустить стрелу, но тут он заметил ещё одного зверя. К лосихе из-за зарослей орешника выбежал длинноногий телёнок. Детёныш пугливо спрятался в ногах матери, и лосиха, почуяв охотника, напряглась, но не двинулась с места. Лосёнок смотрел огромными глазами прямо на Ольгира, и рука того дрогнула. Он опустил стрелу. Она угодила в дерево. Лоси замерли, но не сдвинулись с места.

Ольгир громко шикнул, нарочно вспугивая лосей, но те лишь настороженно пялили на него свои блестящие, маслянистые глаза. Зверьё в здешнем лесу всегда было пугливым, боящимся даже собственных подвижных теней. Однако эта лосиха была глупа и упряма, как домашний бычок. Либо напугана до оцепенения.

Ольгир выпустил на свободу вторую тонкую стрелу, слегка натянув лук. Она пронеслась, как хищная птица, и вонзилась разочарованно и бессильно в землю достаточно далеко от добычи. Лосиха