Мы проверяли дом за домом. Нищета кругом, грязь, разруха. Да что говорить, можно представить, как все тут выглядит. И везде встречали нас недоверчивые взгляды. В состав колонны, дорогу которой мы должны были обеспечить, входил «Урал» и БМП с первой роты. Добрались до автосервиса «КамАЗ» в самой деревне. Старлей предупредил, чтобы мы никуда не удалялись и по первой команде запрыгнули на БМП. Он указал место нашего пребывания — возле деревянного прилавка.

Мы подошли к нему, но сесть там было негде. Отошли метров на пять, расположились на плите. Положили миноискатели, расстелили бушлаты, начали какую-то беседу. Вскоре подвалил механ с пакетом, в котором лежали «балабасы», продукты. Достал упаковку зефиров, разных на цвет и на вкус, и баклажку лимонада. У Семена заболел зуб, и он обошелся всего одной зефириной. К нам подсел еще один солдат и старлей из перекрытия. Пока мы сидели и болтали о разных материях, в стороне нам улыбались трое мальчуганов лет десяти. Старший, на вид тринадцатилетний подросток, что-то шептал на ухо младшему и слегка подталкивал к нам. Они улыбались и не шли. Наконец один, самый улыбчивый, подошел и попросил угостить. Получив три зефирины, он быстро удалился, те двое, которые стояли в стороне, живо накинулись на малого, и тот поделился добычей.

Со стороны школы подходили еще чеченские ребята. Все они жались несколько поодаль, но хотели подойти и что-то спросить. Не смели. Трое уже стояли в пяти метрах, и старший в чем-то убеждал школьника, я не мог понять, о чем они спорят, потому что говорили на своем языке, часто, словно сыпали в таз орехи. Старший, видимо, отчаялся убедить паренька, он шагнул в мою сторону и произнес по-русски: «Дай деньги». В общем-то я ждал этого, но сделал вид, что не расслышал, нахмурился и сказал: «Что? Повтори еще раз!» Но он почувствовал мое недовольство и не стал повторять.

В тот раз денег у меня не было ни копейки, нам не выплачивают денежного довольствия, да в некоторой степени это и ни к чему. Нас одевают, кормят, правда, хороших мыльных принадлежностей не хватает, бритв, например. Но самые ловкие могут достать что угодно.

Было видно, что хитрить со взрослыми ему приходилось нередко. Я окликнул его и попросил учебник. Он не подходил, но второй убеждал его подойти. Я объяснил, что мне хотелось всего лишь посмотреть его учебник. Наконец кто-то дал мне книгу. Я вслух прочитал несколько предложений, которые показались наиболее легкими — там были слова, о значении которых можно было догадаться. Они стали хохотать вокруг меня и просить, чтобы я еще почитал. Они подходили и подходили, и у кого-то в руках появилась книга «Родная речь» на русском языке. И я, стараясь загладить свою неудачу, стал выразительно читать русскую сказку. Они притихли, но не расходились, а когда я закончил, попросили еще почитать из чеченского. Мне уже были знакомы все их хитрости. Они загалдели разом, как стая воронят, и подняли ужасный шум — на нас оборачивались не только солдаты, но и прохожие гражданские лица. Я жестами объяснял, что пора заканчивать этот базар, и уже и не знал, как их утихомирить, но кто-то из старших сказал что-то тихо, и они разбрелись.

Я спустился к БМП, все смотрели на дорогу, откуда должна была появиться группа ИРД. Поступила команда, и все забрались на бронетехнику. Как только последняя машина ИРД отъехала от нашего местоположения, мы тронулись за ними».

Листочки были перепутаны, я не могла выстроить последовательности событий. Почерк, очень аккуратный в начале, становился все более небрежным, так как записывать, вероятно, приходилось на ходу, все большее число пометок и помарок испещряло строчки. Семен, вдруг озарило, у которого болел зуб. Вероятно, тот самый, которому перебило хребет, он и выбросился из окна?

Хорошо, что с автором записок все в порядке. Странички писем, уже начавшие желтеть, размечены датами за 2002 год — значит, было давно. Бумаги у меня перед глазами — значит, выжил. Слава Богу, никаких страхов, читать — все равно что отправляться в бой заговоренному от пуль. Жив, с ним ничего не случилось.

— Просто офигеть, что они там творят.

— Слушай, Алексей, ты же сам первый вырезаешь словечки типа «офигеть» из статей.

— Ладно, ладно. Ты лучше послушай. Собрались и устроили инсталляции. Перформанс. Ну, мало того, что половина из представленного — откровенная порнография, так они изобрели какой-то коллаж из изображения Че Гевары и лика Христа. Спрашивается, зачем?

— Я считаю, что правильно их разгромили молодцы из ППЦ, — вступает Надежда.

— Цеце?

— Поборники Православной Церкви. Молодежная организация. Активисты. Пришли на выставку и ответили перформансом на перформанс. Разгромили ее к лешему.

— Надо было сжечь, — подал голос Григорий.

— Ну нет. Если следовать твоей логике, надо просто всех отравить, и желательно тайно. Так делать мы не должны.

— Понимаете, они существуют, только пока мы о них говорим.

— Это правда. Но что делать? Игнорировать?

— Нет, не игнорировать. Но отвечать умно.

— Другими словами, сжечь, — снова отозвался Григорий.

Небо значительно поголубело. И облака попышнели, раздались, раздобрели. Видимо, все-таки точно весна. Самое большое смирение, говорят нам в проповеди, — считать себя хуже всех людей. Как поступал апостол Павел. Он говорил: «Иисус Христос пришел в мир спасти грешников, из которых я первый». Опять первый! Да что ж такое.

Доступно ли смирение хоть кому из живых людей, если даже святой Иоанн Лествичник не посягал рассуждать, что есть осень смирения, то бишь — каковы его зрелые плоды и на что оно похоже в своем полном достоинстве? Не дерзал. В отличие от нас, самоуверенных. Кто через примерно равные промежутки времени сообщает Господу в превеликой гордыне, что — есмь червь.

Пиликанье домофона, и поднимаюсь по лестнице, огромной, закругленной. На площадке второго этажа курят.

— Понимаешь, она сидит дома и удивляется, почему это с ней никто не советуется, — говорит парень в протертых на коленях штанах, выставив одну ногу вперед и затягиваясь сигаретой. — Она думает, мы здесь ничего не можем без нее сделать, что мы тут только все приходим и ничего не делаем, пьем чаи, разговоры ведем и курим.

Щелчком он сбил столбик пепла с сигареты.

Косые коридоры старинной редакции. А за высоким окном — голубые купола и золотые кресты белой церкви, и все это так блестит и светится, что кажется нереальным, словно дивный художник написал картину и вставил в белую раму с двойным стеклом.

— Замечательный вид, — говорю.

— Да-да. Вон на том здании по вечерам загорается красным реклама, и когда идет снег, кажется, будто горит огонь. Да вы присаживайтесь. — Мне пододвинули выцветший, вытертый стул, который, впрочем, никак не выбивался из обстановки. — Между прочим, в этом кресле сидел еще Залыгин. Хотите чаю, конфет?

Прекрасно. Может, тут найдется и корзина для бумаг, куда Залыгин выбрасывал фантик?