— То-то ж. Не забижають?

— Не… Августина добрая.

— А сам?

— Сам тоже добрый. Не ругается.

— Так шо ж ты, нянька, не бачишь, шо детина у тебя в бураки полизла?

За окном произошло движение. Асе стало любопытно, и она попыталась подняться. Прямо напротив нее на стене висело мутное зеркало в деревянной раме. Из зеркала на нее взирало незнакомое бледное, обритое наголо существо с отрастающей короткой щетиной волос, неожиданно большими глазами и ушами, стыдливо прижатыми к голове.

Боже, какой ужас!

Ася потрогала свою голову. Сомнений не оставалось: это бледное существо — она. Но она жива! Более того, она в каком-то доме, дом в саду, и все это ей не снится. Она отодвинула занавеску — на плетне висела перевернутая кверху дном крынка, а над плетнем качался головастый тяжелый подсолнух. Далеко вниз уходил огород, по которому, перепрыгивая через грядки, бежала Маруся. Там, среди метелок кукурузы, мелькала детская макушка. Рядом, под раскидистым деревом с ослепительно желтыми абрикосами, сидела худая бабка в платке, завязанном на лбу, и доила козу.

— Юлик, Юлик! — кричала горе-нянька в кукурузе. — Поди сюда!

Ася, пошатываясь, держась за стену, побрела к выходу. Оказавшись но дворе, зажмурилась от яркого солнца и опустилась на скамейку.

— От це добре! — воскликнула бабка, увидев Асю. — Сидай, побачь, як гарно!

Ася улыбнулась. Действительно — гарно. После долгой тяжелой болезни впервые выползти на солнышко, увидеть траву, новые места и близких людей.

— Пей! — Бабуля протянула Асе стакан с парным молоком. Ася неспешно потягивала молоко и слушала женщину.

— Твой-то усе воюет! Шоб сказилася тая война! — говорила бабка, собирая в миску круглые, красновато-желтые абрикосы. — То белые ж, то зеленые ж, а то Махно. Теперя же ж красные! И усим кушать треба. Дай, баба Ганна, курей, дай сало, дай горилки… Шоб у их повылазило.

— А где…

— Хто? Твой-то?

Ася кивнула.

— Да то ж носится. Лошадь вспенит, и то ж… Зеленых по лесам же ж шукають.

За плетнями на взгорке Ася увидела всадников. Они приближались к селу. Баба Ганна сделала ладошку козырьком.

— О! Це твой же ж и скаче, поди.

Вознесенский въехал во двор на коне. Спешился. Сдержанно улыбаясь, подошел к жене, подхватил на руки.

— На поправку пошла? Вот и молодец! Пойдем, покажу тебе сад.

И он понес ее на руках, легкую как перышко — над бураками, над подсолнухами и кукурузой. Марусе наконец удалось догнать непоседу Юлика, и она потащила его с огорода. Алексей посадил Асю на траву и сам пристроился рядом. Увидев взрослых, мальчик вырвал руку и побежал.

— Тятя! — Он кинулся к Вознесенскому и обвил ручками его шею. Оттуда боязливо и недоверчиво ребенок посматривал на Асю.

— Это его баба Ганна научила, — немного виновато объяснил Алексей. — По-своему.

— Не узнал! — ахнула Ася. — Он меня не помнит!

— Да нет же, Асенька! Просто, пока ты болела, мы его к тебе не подпускали. Он привыкнет. Правда, Юлик?

И Вознесенский поднял мальчика высоко, затормошил. Мальчик заливисто засмеялся.

— У них тут совсем нет бань, можешь себе представить? — говорил Алексей, растапливая летнюю печку, устроенную прямо посреди двора. — Так я у бабы Ганны в сараюшке устроил помывочную. Хочешь взглянуть?

Вознесенский таскал ее по двору, все показывая, и она вместе с ним удивлялась, ахала и охала, пробовала абрикосы и крупные семечки подсолнечника. Вечером Вознесенский устроил баню — долго мылся в сараюшке сам, а потом, подхватив на руки, отнес туда Асю.

— Надеюсь, что сумею справиться сама, — сказала она, видя, что Вознесенский отнюдь не собирается уходить, а, притащив ведро с водой, намыливает пеньковую мочалку.

— Думаю, что какое-то время ты все же без меня не обойдешься. Подними руки.

Он легко стащил с нее ставшую неимоверно широкой рубашку, обнажив худые плечи и лопатки, полил из ковша и стал неторопливо тщательно намыливать. Он поворачивал ее, поливал водой, вновь намыливал, смывал. Наконец, завернув в полотняную простыню, поставил на лавку.

— Почему ты на меня так смотришь?

— Давно не видела.

— И все же?

— Сын меня не узнал. Муж крутит как неодушевленный предмет. Мне грустно…

— Вон оно что…

Вознесенский приблизил лицо, потерся щекой о ее щеку. Потом подхватил на руки, вынес из банного закутка, Они оказались в сенном сарае, где в углу, в своем загоне, стояла коза. Вознесенский огляделся и… уложил свой сверток на ворох душистой травы.

— Что ты собираешься делать, Вознесенский?

— Комиссар Вознесенский собирается доказать своей жене, что она для него не бездушный предмет!

— Я пошутила! — поспешно заверила Ася, завернутая как кокон, не чувствуя никакого расположения к тому, на что намекал Алексей. — А ты разве комиссар? Это новая должность?

— Вот именно, — говорил он, разматывая простыню, — не отвлекай меня на посторонние разговоры.

Они обнимались, а коза неодобрительно смотрела на них из своего угла. Его руки были сильными и уверенными, и под их настойчивыми прикосновениями Ася начинала ощущать себя иначе. Она оживала, она томилась, она хотела большего. Она обхватила его руками, а затем и ногами. Они оба зарылись в сено. Оно было душистым, мягким, немного колючим, запах пьянил.

— Теперь тебе не грустно?

— Уже не грустно, но еще не весело…

— Ах так? Ну, держись…

Когда они наконец выбрались из сарая, стояла тихая южная ночь. Звезды висели низко, мерцали и переливались. Белые хатки отбрасывали синие тени. Спелой дыней покоилась средь веток луна. И стояла такая тишь, что звенело в ушах.

Они стояли под абрикосовым деревом, завернутые в одну простыню.

— Знаешь, — сказал Вознесенский, — иногда мне кажется, что жизнь — это жестокая игра. А иногда, что она — прекрасная сказка.

— Да! — отозвалась Ася. — Именно так, как ты сказал — одновременно: и жестокая игра, и прекрасная сказка. Как это верно…

— Знаешь, почему меня назначили комиссаром?

— Почему же?

— Я умею убедительно говорить.

— Ах ты, хвастун!

* * *

Вместе с силами после тяжелой болезни к Асе стремительно возвращался интерес к жизни. Она вдохновенно занялась обустройством своего гнезда — без устали стирала, крахмалила и разглаживала тяжеленным чугунным утюгом занавески, белье, салфетки и скатерки. Она усадила Марусю чистить кастрюльки бабы Ганны, выбелила хату и добела выскоблила лавочку у порога и крыльцо. Каждый день Ася заставляла Марусю выметать хозяйкин двор и собирать нападавшие яблоки. Яблоки мелко резали и выкладывали сушить под навесом. Но больше всего юная нянька сопротивлялась Асиной страсти к личной гигиене и чистоте. Это постоянное плетение тугих кос, мытье рук с мылом по сто раз в день! Маруся изнывала от неукоснительных требований Августины и норовила улизнуть побегать с деревенскими ребятишками. Но Ася была неумолима. Она приучала девочку красиво есть, правильно говорить да еще ежедневно усаживала за стол, обучая чтению и письму.