Я не обижаюсь. Сам виноват.

– Ты тоже не интересна, – не сдаюсь я. – Твой типаж был отработан еще сорок лет назад. Холденов Колфилдов сейчас в каждом болоте больше, чем лягушек. Так что не надо себе льстить, если что.

– А я себе не льщу. Я не про себя пишу, между прочим.

Молчим. Алька улыбается. Я очень рад, что у меня такая сестра.

– А я ее по телевизору видела, – продолжает Алька. – На каком-то заводе, они там собрание проводили с рабочими.

Это она мне уже три раза рассказывала. Да я и сам видел, не по телевизору, конечно, я его не смотрю, на Тубе. Там про Сашку много. От того первого знаменитого раза до последних роликов. В них, правда, Саша уже совсем другая, серьезная. Наверное, с ней там работают визажисты, или стилисты, или те и другие, но выглядит она здорово. Поэтому я особо и не смотрю.

– Кажется, она в институт поступает, – говорит Алька. – В какой-то крутой, между прочим.

В экономический. В серьезный, это да. С международным уклоном.

– Кстати, у Саши там по телевизору сумочка вполне себе между прочим. Я такую у Эммы Уотсон видела.

Сумка есть. А вувузел больше нет. А мне она нравилась с вувузелами, хотя уши и вяли.

– Ей идет эта сумка, я тоже себе такую хочу. И это неподдельная, кстати, между прочим.

Неподдельная сумка, это да.

– И этот дурак там тоже… Правда, он не такой дорогой, как сумка.

– Какой дурак?

– Громов.

Я ухожу.

Алька смотрит мне вслед.

Ухожу.

Рюкзак, котелок, экология, такси. Вокзал, мой поезд в десять, я успеваю. Вагон семнадцать, место девять.

За рекой продолжается плохая погода, «Абакан – Москва» пересекает воду, и снова встречает тучи. Сырость совсем не чувствуется в аккуратном уюте вагона. Полки разложены, постели заправлены. Колеса не стучат на стыках, теперь бесстыковая технология, теперь колеса уныло гудят, как теперь жить поэтам?

Поезд начинает замедляться. За окном тянутся гаражи, сараи, картофельные поля, железнодорожные бараки, шалаши, ржавые вагоны, потом почти сразу без перехода депо.

Дверь в купе открывается, просовывается мужик мрачного вида и начинает предлагать украшения недорого. Станция рядом, сейчас будет водокачка, водокачку зачем-то красят в оранжевый.

И паровоз-памятник тоже красят. Не в оранжевый хотя бы, в зеленый. Интересно, зачем им зеленый паровоз?

Луговое. Техническая остановка.

Навстречу движению по перрону медленно шагает сверкающая гора. Ростом в два с половиной метра, и шириной во столько же, настоящий стог. Продавец игрушек. Только какой-то совсем уж баснословный. Игрушки свисают с него в разные стороны разноцветными гроздьями. Котики, злые птички, смешарики, чебурашки, рыбки собраны в пучки и косицы, как луковицы. Из подмышек выглядывают игрушки побольше, львы и тигры, и дельфин, и почему-то плюшевый самолет с погнутым пропеллером. За спиной продавца мохнатая коричневая горилла с подозрительными взглядом, на шее синий слон. Кроме того, продавец увешан гирляндами, они переливаются огнями, плюются стробоскопами.

Алька, наверное, этим продавцом восхитилась бы. Потребовала бы выйти наружу и не удержалась, купила бы себе летающую тарелку, или калейдоскоп кошмаров, или ехидну-хохотунью, а я подумал, что это, наверное, странная жизнь, ходить вот так и продавать игрушки, и зимой и летом, в любую погоду, идешь, а у тебя на шее все время неприветливый Кинг-Конг.

Поезд останавливается.

На перроне образуются остальные торговцы. Брусникой, клюквой, сушеными грибами и другими припасами прошлогоднего лесного урожая. Луком в ведрах, и красным и белым, и картошкой, и патиссонами.

Стоянка двадцать минут, до Абакана далеко, пассажирам ехать скучно, они выходят на перрон и покупают самодельные бутерброды, бластеры, стреляющие присосками, липучки-ползучки, съедобных желатиновых змей, красный лук, он выглядит всегда так, что его хочется купить. Клюкву берут, хитрый дядька рассыпал клюкву по пластиковым стаканам и продает ее с сахаром. Пирожки берут, пирожниц больше всего, все с армейскими термосами, с корзинами. Яблоки. Конечно, сейчас яблоки уже не очень, но продавцы выставляют в ведрах самые красные и красивые, так что даже мне хочется купить.

Начинается дождь. Не проливной, мелкий, назойливый, люди, стоящие на перроне, раскрывают зонты над головой, но не все, некоторые так и остались. Оживает радио, стандартный желдор-прогон про террористическую угрозу, бдительность и сотрудничество с органами правопорядка.

У нее все хорошо, я знаю. Сумка, институт, макияж. Громов. Почему-то я не очень удивлен.

Появляется еще один продавец игрушек, еще один человек-гора, только этот, в отличие от своего товарища, специализируется на крупных игрушках, и от этого увешан большими слонами, китами и почему-то пришельцами – смешными глазастыми пришельцами кислотно-зеленого цвета и черными лобастыми пришельцами-ксеноморфами, наверное, пришельцы сейчас в моде. За торговцем пришельцами тащится пацан со своей матерью, пацан психует и указывает пальцем, желает ксеноморфа, но мать явно не соглашается на эту гадость, ругаются. А этот ксеноморф ничего, я бы купил. Интересно, челюсть выдвигается? А раньше ее не интересовали сумки, раньше она с пакетом ходила везде. И Громову по башке вувузелой.

Наталья Дмитриевна. Как всегда с тележкой. Та же коляска, только теперь передние колеса голубые и большие, апгрейд. В тележке обычный ассортимент, картошка и жареная курица, банки с груздями и солеными огурцами, блины с творогом. Морс. Печенье, самое вкусное в мире. На шее у Натальи Дмитриевны рыба. Связки вяленых подлещиков, я помню, она их вялит просто мастерски, с использованием лукового настоя и самодельного яблочного уксуса, так что мелкие кости внутри растворяются и получается…

Одним словом, очень вкусно. Блины с творогом, кстати, тоже весьма, даже Альке тогда понравились.

Ну и морс. Клюквенный.

Наталья Дмитриевна выглядит устало. Впрочем, может, это из-за дождя, в дождь все выглядят старше и печальнее, мучаются, сутулятся, и люди, и собаки. Герда бредет за ней, пристегнутая коротким поводком. Медленно, приволакивая правую заднюю ногу. Она тоже… Выглядит устало. Растолстела, стала круглой и пухлой, спина под весом просела, и пузо волочится почти по асфальту. Нелепый самодельный намордник, тяжелый и уродливый, перемотанный синей изолентой. Язык вываливается между прутьев, видно, что Герде тяжело.

Они медленно шагают по перрону.

Герда поворачивает голову и смотрит вверх. На вагон. На меня.

Герда смотрит сквозь прозрачным взглядом своих белых глаз.

Наталья Дмитриевна предлагает блины, бутерброды и морс, предлагает рыбу, протягивает на вытянутой руке пластиковый стаканчик с самыми вкусными семечками в мире, корзинку с самым замечательным печеньем.