– В самом деле? – сказал Чарльз. – И можно спросить, к чему?

Полли, которая с веселым и несколько озадаченным видом бросала взгляды то на одного, то на другого, ухватилась за возможность принять участие в разговоре.

– Мы все надеемся, что мамочка, как только нынешняя пьеса сойдет со сцены, пойдет навстречу новому большому успеху. И мамочка на это тоже надеется.

Довольная собственной находчивостью, она принялась составлять тарелки на поднос. Близился момент, когда ей следовало покинуть столовую. Воскресный ужин, да; но она тактично уходила, как только миссис Бэнкс открывала дверь и подавала поднос с кофе. Мамочка и папочка любили пить кофе в узком кругу. А миссис Бэнкс любила помогать Полли мыть посуду.

– Успех… – сказал Найэл, – в нашем разговоре мы его не касались. Как и слава, о чем недавно говорила Селия, он не так уж необходим. Слишком часто успех становится камнем на шее. Да и история успеха в нашем деле всегда очень скучна. История успеха Марии – это перечень ее ролей. Моего – вереница мелодий. Они не имеют ровно никакого значения.

– А что, по-вашему, имеет значение? – поинтересовался Чарльз.

– Не знаю, – ответил Найэл, – и никогда не знал. А хотел бы, видит бог.

Миссис Бэнкс открыла дверь и застыла с подносом в руках. Полли взяла у нее поднос. Дверь закрылась.

– А я скажу вам, что имеет значение, – сказал Чарльз. – Имеют значение принципы, критерии, идеалы. Имеет большое значение вера в Бога и в людей. Имеет очень большое значение, если вы любите женщину, а женщина любит мужчину, и вы женитесь, и растите детей, и живете жизнью друг друга, и стареете, и лежите погребенными в одной могиле. Еще большее значение имеет, если мужчина любит не ту женщину, и женщина любит не того мужчину, и эти двое пришли из разных миров, которые невозможно соединить, невозможно превратить в один мир, принадлежащий обоим. Потому что когда такое происходит, мужчина начинает плыть по течению и погибает как личность, его идеалы, иллюзии, традиции погибают вместе с ним. Жить больше не для чего. Он признает себя побежденным. И он говорит себе: «К чему напрасный труд? Женщина, которую я люблю, не верит в то, во что верю я. Так перестану верить и я. Я тоже могу понизить свои критерии».

Он взял чашку кофе, которую поставила перед ним Полли, и помешал в ней ложечкой. Мешать было незачем. Кофе был без сахара.

– Чарльз, прошу вас, – сказала Селия, – не говорите так. Для меня невыносимо слышать, когда вы так говорите.

– Для меня было невыносимо, – сказал Чарльз, – начать думать подобным образом. Теперь я уже привык.

– Чарльз, – сказал Найэл, – я не умею правильно расставлять акценты, но, по-моему, вы все видите не в фокусе, не в контуре. Вы говорите о разных мирах. Наш мир, мир Марии и мой, отличается от вашего, но только на поверхности. У нас тоже есть свои традиции. Свои критерии. Но мы смотрим на них под другим углом зрения. Как, скажем, француз многое видит иначе, чем датчанин или итальянец. Это не значит, что они не могут ужиться, не могут поладить.

– Совершенно согласен, – сказал Чарльз. – Но поскольку я никогда не просил француза, датчанина или итальянца разделить со мной жизнь, то вы уклоняетесь от главного вопроса.

– И в чем же состоит главный вопрос? – спросила Мария.

– Пожалуй, – сказала Полли, стоя в дверях, – если не возражаете, я пожелаю вам доброй ночи и пойду помогу миссис Бэнкс с мытьем посуды. – Она одарила нас лучезарной улыбкой и ушла.

– Главный вопрос в том, – сказал Чарльз, – что для вас главное в жизни – брать или давать. Если брать, то приходит время, когда вы досуха высасываете того, кто дает, как Мария только что высосала последние капли сока из апельсина. И перед тем, кто берет, открывается безрадостная перспектива. Для того, кто дает, перспектива так же безрадостна, потому что в нем практически не осталось никаких чувств. Но у него еще хватает решимости, чтобы принять одно решение. А именно – не тратить попусту те немногие чувства, что в нем еще остались.

Пепел с его сигары упал на блюдце. Полежал на пролитых каплях и расплылся грязным коричневым пятном.

– Откровенно говоря, – сказала Мария, – я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Я имею в виду, – сказал Чарльз, – что мы все подошли к той точке, где наши пути расходятся.

– Не слишком ли много кларета ты выпил? – спросила Мария.

Не слишком, подумал Найэл, Чарльз выпил не слишком много. Если бы было еще хоть полбутылки, Чарльз не страдал бы. Никто не должен страдать. Иначе завтра мы проснемся с головной болью. Тогда как сейчас…

– Нет, – сказал Чарльз. – Я выпил ровно столько, чтобы у меня развязался язык, который слишком долго был связан. Сегодня днем, пока вы втроем ворошили прошлое, я принял решение. Очень простое решение. Люди принимают его каждый день. Но поскольку оно отразится на вас троих, вы имеете право услышать о нем.

– Я тоже принял решение, – быстро проговорил Найэл. – Возможно, сегодня каждый из нас принял решение. Вы только что спросили, что в жизни имеет для меня значение. Я солгал, ответив, что не знаю. Для меня имеет значение писать хорошую музыку. Я этого еще никогда не делал и, возможно, не сделаю. Но я хочу попробовать. Хочу уехать и попробовать. Поэтому, что бы вы ни решили, гуляя под дождем, можете спокойно исключить меня из своей сметы. Меня здесь не будет, Чарльз. А значит, одним паразитом меньше.

Чарльз промолчал.

– Мне очень неловко, – сказала Селия, – что я так часто приезжаю сюда на выходные. После смерти Папы как-то само собой получилось, что я стала считать Фартингз своим домом. Особенно во время войны. И дети. Дети открыли для меня новый мир. Но теперь я окончательно поселюсь у себя в Хампстеде, там все будет по-другому, совсем по-другому. Я займусь тем, на что раньше у меня не хватало времени. Я буду писать. Я буду рисовать.

Чарльз не сводил взгляда с серебряных канделябров.

– На прошлой неделе зал опять был полупустым, – сказала Мария. – Я очень сомневаюсь, что пьеса протянет до весны. Мы уже много лет не отдыхали вместе, не так ли? Просто нелепо… Ведь есть масса мест, которых я еще не видела. Чарльз, мы могли бы куда-нибудь поехать, когда пьесу снимут. Ты бы хотел этого? Ты был бы рад?

Чарльз положил сигару на тарелку и сложил салфетку.

– Очаровательное предложение, – сказал он. – Но у него есть один недостаток. Оно пришло слишком поздно.

Слишком поздно для фортепианного концерта, слишком поздно сочинять хорошую, а не плохую музыку? Слишком поздно рисовать, слишком поздно печатать рассказы? Слишком поздно создать семью, обустроить домашний очаг, любить детей?

– Завтра, – сказал Чарльз, – я намерен дать делу официальный ход. Поручить адвокату написать тебе письмо по всей форме.

– Письмо? – спросила Мария. – Какое письмо?

– Письмо с просьбой дать мне развод, – ответил Чарльз.

Никто из нас не проронил ни слова. Мы уставились на Чарльза, растерянные, ошеломленные.