Мария, размышлял он, доживет до самого почтенного возраста. Она станет легендой. Седая, безжалостная, в свои девяносто девять лет она будет потрясать костылем, грозя всем, кто ее знает, карой небесной. А когда умрет, то умрет с удивлением во взоре и гневом в душе. Смерть? Но почему? Ведь у меня еще столько дел!

Селия примет свой конец с всепрощающим смирением. Письма перевязаны в стопки, счета оплачены, белье из прачечной разложено по полкам. К чему доставлять лишние хлопоты тем, кто обнаружит ее труп. Но маленькая озабоченная морщинка между бровями так и останется. Что сказать Богу, если он действительно существует?

Найэл рассмеялся, потянулся и зевнул. Пожалуй, неплохо бы допить коньяк и имбирное пиво. Он бросил ленивый взгляд вглубь кабины. И тут он впервые заметил длинную струйку воды на полу. Найэл в недоумении уставился на нее. Все стоит на местах, ничто не опрокинуто, брызги просочиться не могли, иллюминаторы задраены. Дождь, но дождя не было дня два. Откуда же взялась на дне кабины вода? Найэл спустился вниз и присмотрелся к струйкам более внимательно.

Он потрогал жидкость рукой, попробовал на вкус. Вода была соленой. Огляделся в поисках отвертки, чтобы поднять ею половую доску. Наконец нашел отвертку на дне рундука. На поиски ушло довольно много времени, и, когда он опустился на колени, чтобы поднять доску, струйка превратилась в поток.

Найэл отодрал доску и увидел, что между днищем и полом кабины полно такой же соленой воды. В какой-то части лодки – он понятия не имел, в носовой или кормовой – образовалась течь. По скорости, с какой прибывала вода, он предположил, что течь довольно значительная.

Что делать? Он поднял еще несколько досок пола, рассчитывая обнаружить поврежденное место и чем-нибудь его заткнуть. Но стоило ему поднять последнюю доску, как вода хлынула с удвоенной силой и вскоре дошла до щиколоток.

Найэл поспешно положил доски на место в надежде уменьшить напор воды – тщетно, приток уменьшился, но не намного.

Ему смутно припомнилась фраза из мальчишеских книг «Все к насосам». Он знал, что в рундуке на кокпите есть насос, и разыскал его. Неумело собрал и вставил наконечник в паз на палубе. Насос издал шипящий звук, похожий на шипение испорченного велосипедного насоса. Найэл вынул шланг из наконечника и внимательно осмотрел его. Резиновая прокладка прохудилась, и на месте винта зияла большая дыра. Пользоваться насосом было невозможно. Не было и запасного – он забыл его в шлюпке. Оставалось пустить в ход старый кувшин. Найэл спустился за ним в кабину. Вода заливала уже весь пол. Он стал вычерпывать воду кувшином. Минут пять, стоя на коленях, он выливал воду в иллюминатор, после чего понял, что ее не становится меньше. Все его усилия пропали даром.

Найэл снова поднялся на палубу.

Ветер утих; море застыло в глянцево-серой неподвижности. Тонкая струйка корабельного дыма исчезла за горизонтом, вокруг, насколько хватало глаз, не было видно ни одного судна. Земля за кормой лежала милях в семи. Даже чайка скрылась. Найэл сел на кокпит и стал смотреть на прибывающую воду.

Его первой реакцией на случившееся было облегчение: он один. На нем не лежит ответственность за чью-то жизнь. Но эту мысль вскоре сменили грусть и уныние. В такую минуту неплохо с кем-нибудь поговорить. Такой собеседник, как Чарльз… что могло быть лучше. Чарльз, если бы ему не удалось отыскать течь, смастерил бы плот. Не тратя времени даром, он сколотил бы доски от пола кабины. Найэл не мог ни того ни другого. Единственное, что он умел, так это сочинять песни. Подумав о своих песнях, он огляделся и увидел, что блокнот, в который он записал свою последнюю мелодию, упал со скамьи и листами вниз плавает в воде. Он уже весь промок и потемнел. Найэл поднял блокнот и положил рядом с собой. Было что-то зловещее и неотвратимое в шуме воды, заливающей кабину, и он закрыл люк, чтобы не видеть ее, не слышать. Он взял курс на берег, но ветер окончательно стих, и лодка почти не двигалась. Паруса обвисли, но не «оскандалившись», а словно чувствуя неловкость. Найэл так и не поставил на лодке мотор: он знал, что не сумеет с ним обращаться. Хорошо, что ветер не налетал шквалистыми порывами. Иначе наверняка унесло бы какие-нибудь канаты, ванты, какие-нибудь важные части такелажа.

Радовался он и тому, что море было спокойным и гладким. Он побоялся бы на несколько часов оказаться в бурной воде, у него перехватило бы дыхание, он стал бы задыхаться и окончательно потерял голову. Тогда как в воде, что раскинулась вокруг него, ему незачем плыть – просто лечь на спину и отдаться на волю течения.

Во всяком случае одно он знал наверное: Мария получит его телеграмму. Найэл сидел на палубе и, глядя, как солнце медленно склоняется к горизонту, неожиданно для себя самого понял, что думает не о Марии, не о песнях, которые сочинил, не о далеком, затуманенном дымкой времени образе Мамы, а о Труде. О доброй, заботливой старой Труде, о ее широких покойных коленях. О ее жестком сером платье, о том, как он, маленький мальчик, терся о него лицом. Он сидел на палубе, один в безбрежности раскинувшегося вокруг него моря, и ему казалось, что оно… море – такое же спокойное и ласковое, как Труда в те давние годы. Море – это та же Труда, и, когда придет пора, он доверится ему, без страха, без боли, без сожаления.