С того момента, как он справил страшную тризну по «Цвету Мелии», уничтожив чуть не всех лесных бродяг, в душе его воцарились мир и спокойствие, и сумрачное, грозное выражение его лица сменилось ясным, приветливым и гордым взглядом, какого раньше никто не видел у него.

Гостя во Франс-Стэшене, Виллиго иногда в угоду своим друзьям надевал на себя белые полотняные штаны и куртку, но не носил ни обуви, ни шляпы. Он садился за стол со своими друзьями, но не признавал ни вилок, ни ножей. После вкусного обеда он охотно садился в спокойное кресло-качалку и дремал, как добрый французский буржуа, отошедший от своих дел. Но временами его горящий взгляд ясно говорил, что воинственный пыл не угас в его груди, что каждую минуту в нем может проснуться неустрашимый грозный воин и громкий клич «Вага»! «Вага»! огласит воздух.

Никто не мог предвидеть, как скоро этому суждено случиться и как близок момент, когда его друзьям понадобится вся его ловкость, мужество и энергия.

Несколько дней тому назад скваттер Уолтер Кэрби со всем своим семейством прибыл во Франс-Стэшен, чтобы присутствовать на празднике в честь Дика; кроме того, друзья отправили Виллиго в страну нготаков с приглашением Джону Джильпингу. Старый вождь отправился туда в сопровождении своего неразлучного Коанука, и некоторое время спустя они вернулись с письмом от англичанина, адресованным на имя Оливье.

Письмо это было следующего содержания:

Дорогие друзья!

Я получил ваше приглашение через старого друга Виллиго и его молодого и прекрасного спутника, любезного Коанука. Весьма одобряю вашу мысль отпраздновать с надлежащей торжественностью годовщину дня рождения высокочтимого и достоуважаемого джентльмена, получившего при крещении имя Дика и впоследствии удостоенного прозвища «Канадца». Вам достаточно известны, я полагаю, мои чувства к нему и ко всем вам, чтобы быть уверенными, что я был бы весьма счастлив присоединиться к вам с моим кларнетом и усладить ваш слух звуками мелодичной музыки.

Но я не могу отлучиться из селения нготаков без опасения предоставить их на забаву Вельзевула и Люцифера в образе католического проповедника, который бродит теперь окрест, готовый внести в австралийский буш свою безбожную ересь и посеять плевелы там, где я сеял чистую и добрую пшеницу.

Этот приспешник папы римского, зная влияние музыки и гармонии на души австралийских неофитов, запасся шарманкой, исполняющей новые молитвы, с целью заглушить этими вульгарными механическими звуками задушевные и сладостные мелодии моего кларнета. Отсюда вы видите, что мое отсутствие предоставило бы ему свободное поле действий для его постыдных махинаций.

Кроме того, мои возлюбленные нготаки, опасаясь, что я не вернусь к ним больше, открыто заявили, что они готовы силой воспротивиться моему уходу, и потому я предпочел остаться.

Моя зоологическая коллекция почти закончена; вторые экземпляры я сохраняю для коллекции моего доброго и уважаемого друга графа Оливье Лорагю д'Антрэга, да сохранит его Всевышний!

Джон Джильпинг, Джильпинг-Холл.

Оливье не мог читать без смеха это послание будущего лорда Воанго. Дик, которому он передал его, также добродушно и искренне рассмеялся.

Затем друзья приступили с расспросами к Виллиго и Коануку относительно истинного положения вещей, и из слов своих туземных друзей узнали, что достопочтенный Джильпинг так очаровал своим пением псалмов и звуками кларнета нготаков, что те, оказывая ему всяческие знаки внимания, в сущности держали его в плену и ни за что не соглашались добровольно отпустить его из своей деревни. То, что наивный англичанин высокопарно именовал Джильпинг-Холлом, то есть замком Джильпинга, было довольно просторным жилищем, сооруженным для него нготаками и окруженным глубоким рвом и валом наподобие крепости, а когда Джильпинг пожаловался, что ему тесно в этой ограде, то ему прирезали еще кусок земли около двух гектаров и обнесли его точно такими же рвом и валом, не с намерением защитить почетного Джильпинга от могущей грозить ему опасности, а исключительно с целью удержать его у себя в плену и воспрепятствовать его бегству. Присоединенное к его жилищу пространство было засажено кустами и деревьями что дало Джильпингу повод называть свое владение Джильпинг-сквером или Джильпинг-парком; в этой крепости он пребывал под строжайшем присмотром постоянно сменявшихся нготакских воинов, как птица в клетке. Простодушные дикари совершенно серьезно считали его кобунгом, то есть добрым гением, явившимся к ним с лупы из страны предков, чтобы принести им счастье, тем более, что старое предсказание относило именно к этому времени появление такого кобунга, а потому нготаки твердо решили ни за что не отпускать от себя своего доброго гения и всеми средствами помешать ему вернуться в страну предков, откуда он пришел. Конечно, Джильпинг не имел ни малейшего желания переселиться на луну, но желал бы быть свободным, чтобы вернуться в Англию. Впрочем, он не сознавал своего положения и приписывал все происходящее исключительно трогательной заботливости об его безопасности. Каждый раз, когда он пытался выйти за ограду Джильпинг-сквера, двое рослых нготаков, постоянно стоящих на часах у входа, с умильными улыбками и гримасами, коленопреклонениями и молящими жестами упрашивали вернуться назад.

— Ах, эти добрые люди! — восклицал Джильпинг, — они опасаются, чтобы со мной не случилось что-нибудь. Но, право, дети мои возлюбленные, мне не грозит ни малейшей опасности!

— Кобунг! Натта кобунг! Натта кобунг! Не надо выходить! Не надо выходить, кобунг! — молили с самыми умильными улыбками темнокожие дикари Австралии, и если он, не внимая их мольбам, все-таки желал перешагнуть за ограду, то рослые нготаки бережно брали его к себе на плечи и относили обратно в жилище, после чего удалялись, облобызав ему ноги.

— Какую любовь я стяжал у этих людей, — думал про себя умиленный Джильпинг, — и какое изумительное рвение к делам веры!

Ежедневно два раза, утром и вечером, чуть не все население деревни — женщины, воины, дети и старцы — приходили в его парк и, рассевшись полукругом на земле, с лицами, обращенными к нему, внимали с детским любопытством и вниманием пению псалмов, затем под аккомпанемент кларнета сами насвистывали мотив или молча слушали музыку Джильпинга. Но однажды, когда после слишком обильного возлияния из своих неистощимых запасов бренди и виски достопочтенный мистер Джильпинг после гнусавого пения псалмов и довольно продолжительного наигрывания на кларнете пустился отплясывать самый отчаянный танец, нготаки, глядя на него, так воодушевились, что также принялись отплясывать кто во что горазд, подражая его жестам и движениям, и с этого времени каждое молитвенное собрание должно было неминуемо оканчиваться танцем. Но ведь и царь Давид тоже плясал перед ковчегом, следовательно, в пляске нет ничего греховного, так как царь Давид, без сомнения, пример, достойный подражания! — думал английский проповедник.

Слух о кобунге нготаков дошел и до нирбоа, и до дундарупов, и счастливые обладатели доброго гения, пришедшего из страны предков, стали еще усерднее сторожить своего кобунга из опасения, чтобы его не похитили у них.