Дни были долгими. Лесной зверь Марек исчезал из виду близких и порой не возвращался домой до темноты, часто с пустыми руками и исцарапанный. А я сидела одна и рассказывала бабочкам свепнэйарские истории или писала в уме длинные письма матери, которые всегда заканчивались одинаково: «Надеюсь, мы встретимся после войны, ты, папа и я, и мы все вместе переедем жить на Свепнэйар к бабушке и всему тамошнему народу». Однако мне и в голову не приходило уйти прочь. Кто знает, что ждет меня в ближайшем лесу? Я уже достаточно навидалась разрушений и горестей, чтобы знать, что самое лучшее – это когда ничего не происходит. Иногда я просто сидела на крылечке и любовалась расстановкой деревьев в лесу.

В один прекрасный день в восточной оконечности лесного чертога появилось темное существо и поковыляло по прямой линии к нашей хижине. Я была дома одна, сидела на пороге и вырезала из дерева, и я наблюдала, как черное пятно превращается в путницу в широком пальто и с пульсирующим румянцем на щеках. Она протопала тяжелыми шагами прямо к дому, не поздоровалась, а взгромоздилась на поленницу, вздохнула и что-то сказала по-польски, что, по-видимому, означало: «Ай-ай, ничего себе!» Как будто она к себе домой пришла. Усталость всех делает сестрами.

Это была взрослая женщина; я не могла отвести взгляда от ее ног: они были толстые, как сардельки, и до самых лодыжек одинаковой толщины, как телефонные столбы, а стопа миниатюрная и ботинки почти незаметны. Как будто у нее все ноги истратились от долгой ходьбы, и теперь она ковыляла по мхам и болотам на двух куцых столбиках. На лице не было почти не единой морщинки, оно было бордового цвета с черными и толстыми бровями и палевыми зубами. Волосы черные, как вороново крыло, но слегка тронутые серебром возле ушей, видневшихся из прически наполовину, словно утесы из водопада. Взгляд открытый, скулы высокие, а лицо как будто спряталось между ними. Зубы у нее были красивые, хотя росли во рту невероятно криво. Как будто создатель хотел вылепить из своей глины красивое лицо, но ему не удалось поставить там зубы в ряд, и в конце концов он применил силу: вмял их туда пальцем, не побеспокоившись, что из-за таких действий середина лица вдавилась в голову и расплющилась. В итоге у этой женщины получился свосем плоский профиль: носа не было видно за выдающимися скулами.

Честно признаться, в облике этой женщины было что-то восточное, но она была не из тундровых краев. Она сказала, что ее зовут Ягина Екатерина Волонская, и что она из Гродненской области в Белоруссии. Как истая деревенская жительница, она считала, что я отлично знаю эту область и ее любимый хутор, Волонская-стадир, который славился по всей стране курами и хорошим сеном, и который в последнее время сильно пострадал, потому что через него постоянно перемещалась линия фронта. За один год фронт три раза передвигался по двору, что в действительности означало восемь перемещений войск.

Очевидно, ей очень часто приходилось рассказывать это, потому что, хотя ее немецкий был весьма ограниченным, рассказ лилися быстро и связно, поддерживаемый языком почерневших пальцев.

«Сперва пришлил русские, они бежали, – рассказывала она, говоря о них будто об иностранцах. Они подожгли сеновал. Потом пришли немцы; они наступали. Они стреляли коров и варили их мясо в своих касках. Потом снова немцы. Капут!» Они, болезные, забрались на нее: «Было паршиво. Но, по-моему, они остались довольны». Потом снова пришли русские, радостные, побеждающие. Они забрали с собой ее мужа, ленивого в постели, по имени Евгений. Его с ними не было, когда они появились вновь, забрали кур и при отступлении высосали из них яйца, но сперва на прощание взорвали на хуторе все постройки. Потом пришли немцы, но им уже ничего не осталось, кроме капусты в огороде. Через короткое время они пришли вновь, но тогда наша рассказчица уже устроилась в ближайшей канаве и пропустила этот наплыв немцев: в этот раз обошлось без изнасилований. Немного погодя пришли русские – они катились на мотоциклах и быстро уехали. Но один из них остановился, чтобы помочиться в канаву, и Ягина спросила, когда линия фронта снова вернется в Волонскую? «Никогда», решительно ответил он, потряс мотней и застегнулся. Тогда бабе стало скучно, ведь ей больше ничего не светило, как возиться с капустой, и она решила отправиться в дорогу.

«Я держу путь в Америку, – сказала она и выдохнула из обеих ноздрей. – Конкретно – в Живаго. Тут далеко до моря?»

«Эх-э-э… да. Кажется».

«Я так и знала, – сказала она, а потом спросила: – А это Германия?» – И она осмотрелась вокруг, изучая древесную кору.

«Не знаю. Указатели в хижине все немецкие, а тут написано… вырезано на стене: Polska».

«Понимаю. Хотя сейчас все немецкое. Наша земля полмесяца была немецкой. Я надеялась, что от этого всходы станут хорошие, но по-моему, ничего не изменилось. Когда они ушли в последний раз, пришел мой сосед Федор и захотел со мной выпить, пока есть возможность, выпить за независимость Беларуси. Он такой идеалист, мечтатель, понимаешь, один из этих… борода длинная, ноги колесом. Но независимость долго не продлилась. Мы едва рюмку допили – как русские уже на подходе. Ты знаешь, как там на западе?»

«На западе? Нет».

«Они атаковали в начале июня. Ты об этом не знаешь? Нет? Наверно, им пришлось отступить, немцам. Теперь мне лишь бы прошмыгнуть через западный фронт и сесть на корабль».

«Да? А… а как там на востоке?»

«Там вообще полный атас, бобмы бубухают и все на ушах стоят. Но они продвигаются, то есть русские».

«Русские побеждают?» – переспросила я удивленно, но вместе с тем озабоченно. Я не чаяла, что папа окажется в числе проигравших.

«Да, они продвигаются, хотя и медленно. Я их, родимых, обогнала, хотя я и не чемпионка по скачкам».

«Значит, война кончается?»

«Нет, сейчас она только начинается. Скоро Гитлеру придется надеть каску. Ты его видела?»

«Гитлера? Нет… хотя я видела его руку».

«Руку?»

«Да, я была в Мюнхене, а он проезжал через город».

«Постой, а ты не слышала о моем Васе? Васе Волонском?»

«Нет».

Тут последовал длинный рассказ о человеке, которому суждено было стать одним из самых знаменитых дезертиров той войны, рассказ, которого я тогда не поняла, но много лет спустя прочитала. Василий Волонский был военным летчиком в русской авиации. В начале немецкого плана «Барбаросса» его вместе с десятерыми другими послали на воздушную контратаку. У него закашлялся мотор, и он отстал от своих товарищей, так что отдалился от битвы, и смотрел на то, как девять машин были сбиты за девяносто секунд. Вместо того чтобы стать десятым павшим, он повернул к северу, добрался до побережья, пролетел над Балтийским морем в Швецию, про которую он знал, что она нейтральна. Там он приземлился на аэродромишке в роще, угрожая ружьем потребовал заправить ему бак и снова поднялся в воздух, пролетел над Норвегией и через Атлантический океан, к северу от Исландии, и приземлился на западном побережье Гренландии, где снова заправил машину и угостился тюлениной у промороженной датской четы. Затем вновь взлетел, перелетел через Гренландский ледник и пол-Канады, приземлился на покрытый льдом Гудзон, бросил русский самолет на льду и пешком дошел до городка Черчилль, там сел в поезд и за два дня добрался до Чикаго и, гладко причесанный, затерялся в толпе.