Охотно передал лопату бледнолицый бородач.

В руках нового мастера горшки странным образом превращались в оскаленные черепа и не хотели лезть даже в устье пышущей жаром печи.

Больной застонал.

Вдруг из нутра кирпичной махины показался огненный кулак и подлетел к лицу ветерана. Вспыхнули ресницы, брови. Оранжевое полымя втягивало голову в жерло огромного кулака — предвестника страшной беды.

Попав под гипноз обрушительного огня, сердечник со стажем стал дожидаться спасительной кончины. Она походила на вхождение в ад и вполне устраивала раскаявшегося грешника… Усилился нудный, затяжной стон.

Встала хозяйка, потрясла за плечо.

Квартирант лежал на спине, глаза светились страшным фосфорическим огнём.

Долго не мог прийти в себя человек с больным сердцем, травмированной душой. Сегодня сон не выпускал из огненной тайны.

Напуганная Октябрина зажгла свет.

— Натаныч… проснись… сон дурной прогони…

— Зачем разбудила? — осерчал сновидец… мир иной был так близок…

— Не долечился, соколик. Зря сбежал из больницы…

Когда подбелённая светом ночь полностью окунулась в темь, снайпер вышел на крыльцо и попал под гипноз живого огонька лампады. Успокоительное пламя посылало золотистые лучики.

Человек медленно побрёл на новый свет.

Зрение фронтового снайпера не совсем осеклось от времени мира: в центре двора различил табуретку, дымокурный череп на ней. Лампадка стояла рядом, бросая нежные отсветы на опозоренную кость.

Сознание работало без сбоя.

Поставив доверчивый огонёк на донышко черепа, ветеран побрёл к калитке. Она не скрипнула в ночи, пугаясь лишнего шума.

Пространство улицы, носящей имя грозного поляка, уходило в перспективу ночи. Жидкий свет уличных фонарей не позволял Железному Феликсу скатиться в сплошную темноту.

Из черепа выбивался лунный свет.

Во дворе Красного Октября явилась спасительная мысль пройти с лампадкой мимо окон, совершить ночное запоздалое покаяние.

— Простите, люди, добрые… простите великого грешника Руси…

Держа череп, как драгоценный сосуд, Воробьёв обходил дом за домом, вымаливая прощение за себя, за равнодушную власть, за прикормленные государством органы внутренних дел.

Не тявкнула ни одна собака. Не встретилось ни одного запозднившегося выпивохи.

С Оби налетел порывистый ветер, обрадовался огоньку лампады, словам покаяния.

Неожиданно под ногами качнулась земля. Натан Натаныч мгновенно припомнил сторожевую вышку Ярзоны. Вот так же происходило лёгкое землетрясение и тогда, только ночь была морозной и долгой, как вечность.

— Сползёшь в священную Обь и ты, Железный Феликс.

Слова были произнесены взволнованно и громко, даже пламя лампадки ощутило волнение ночного каяльщика.

Красный Октябрь шла по пятам. Она, ночь, избы, ветер с реки могли подтвердить на исповеди праведные слова покаяния.

Чудаковатый Васька Глухарь в благодарность за водку-хлеб-соль выставил лампадку у черепа в надежде на помощь святого огонька. Если Дымок перестал врачевать сердечника — навыки лекаря должны перейти к кадровому алкашу.

Утром с радостью узнал о покаянии полуночника.

К Нагану Наганычу явилась напускная весёлость. Запросил у Красного Октября чарочку. Сожалел о хрустальной рюмахе сапожком, оставленной у Варвары.

— Загостился я у вас, дорогая хозяюшка, давно пора в град старинный возвращаться.

— Там и врачи — не чета нашим, — поддержала Октябрина.

— На врачей надейся — сам не плошай.

— Ты у меня, Вася, настоящий философ, — похвалил фронтовик. — Твоя лампадка меня воскресила.

— Какая лампадка? — схитрила удивлённая пенсионерка.

Она незаметно проделала весь путь раскаяния чикиста времён НКВД. Лампадку оставила на табуретке. Дымокурный череп упрятала надёжно — никакие сыщики не обнаружат.

На вопрос Красного Октября Губошлёп не нашёл ответа. Обсасывая ломтик колбасы, причмокивал от восторга:

— До чего скусная! Не зря её Дымок обожает… Оставайся, Натаныч, у нас. Моя хата — твоя хата.

— Нет, кореш мой ненаглядный, в Колпашине мне жизни не будет… смертью сквозит каждый клочок земли… Поеду умирать на родину Сергея Есенина… рязанщина примет… Поэт меня не раз спасал.

…Пусть моя жизнь не удалая, но что постарел не навек — точно. За жизнь цепляться не надо — всё равно выскользнет из рук. Я, дорогие мои, прошёл ад НКВД и войны, хочется немного и в раю социализма посибаритничать. Уеду на реку — Оку, поселюсь в Константинове. Буду учить ребятишек снайперскому искусству.

— Натаныч, возьми меня с собой, — после съеденной колбасы Губошлёп смачно облизнулся, — буду верным твоим ординарцем… слугой.

— Пенсия не густая, чтобы слугу содержать. Обещанную мотолодку с сильным мотором куплю.

— И на том спасибо, — буркнул обиженный столяр, — меня Колпашино не отпустит. Тут я каждую речную протоку назубок знаю, каждый подводный карч в уме держу. На Оке рыбачить будешь?

— Обязательно. На фронте крючок с леской всегда при мне были. Правда вода рек кровью пахла, рыба клевала плохо: наверно уходила в чистые придонные воды… За Одером ссадил я с дерева вражеского снайпера. Позже при осмотре в кармане маскировочного халата такую же снасть удильщика обнаружил. Пошутил тогда: «Вот рыбак рыбака убил издалека».

— Мог и тебя грохнуть первым.

— Мог, Васенька, мог. За мной немецкие меткачи долго охотились. Меня в разведроте десяточкой прозвали. Фрицы листовку забросили: «Всё равно в „десяточку“ пулю всадим».

Хозяйка слушала, вздыхала. Короткий военный эпизод привёл в глубокое раздумье.

— Не сидели бы мы с тобой, Натаныч, не выпивали за жизнь… И зачем войны проклятые придумали…

— Чтобы мир слаще казался, — подсказал весёлый Глухарь.

— У тебя на всё про всё всегда затычка найдётся.

— Хочешь знать, Красный Октябрь, я и винной бочке понадоблюсь. Пусть заткнут Васькой — всё содержимое высосу.

Октябрина косо посмотрела на свистуна. Давно собиралась спросить гостя о приёмном сыне Никодиме. Саиспаиха скупилась на правду. Рассказывала: Воробьёв увёз его крадом.

Всё было не так.