— За что сидел, гусар? — Штрафбатовец тоже перешёл на полугрубый тон.

— За групповое убийство врага народа… Когда вскрыли язву культа личности, мы в городке вычислили орла с когтями мокрой курицы: Орлов. Докопались до настоящей фамилии: Пиоттух… В НКВД зверствовал Авель — смерть — Борисович… Прихватили на рыбалке, ерша в задний проход запустили: хлебнул сибирской коренной казни… После такой рыбной операции не выживают…

— Столяр пятого разряда, а ты, оказывается, герой! — восхитился Горелов. — Выходит, и за меня отомстил… Пиоттух на допросах статью под моё дело подобрал… страшная статья — высшая мера… так вот вышло — не расстреляли, десятью годами тюрьмы заменили…

— Дорогуша, Сергей свет Иваныч, да мы, оказывается, одного поля колоски.

— Одного поля… оба у межи росли…

— И вот этот василёк рядом. — Губошлёп изо всей силы сдавил шейные позвонки мастера снайперских дел. — Он по черепам дубасил… я трупы топить отказался…

— Связь времён, — перебил героя Сергей Иванович. — Не суди человека, которого жизнь протащила по ухабам… Путь судьбы самый извилистый…

2

Иногда приближение обморока Натан Натанович чувствовал за версту. Сознание гасилось медленно, реальность куталась в дымку.

Недавно в толще могучего обского яра была свалка бывших существ, отведавших и его смертельных пуль… Колпашинская драма, в которой никудышный актёришка Воробьёв сыграл не второстепенную роль.

Слова обличителя Глухаря доносились из гнусной захлорированной преисподней. Её сейчас не существовало, она уплыла через береговой проран вместе с обитателями. Но толща земли дышала смертью… яр вроде очистился, оставив для чикиста бессмертный призрак сжатого кулака. Не его ли ожившие пальцы злорадно мяли шею, продавливали вершину позвоночника?

Одолевало похожее на сон ломучее состояние… мозговые извилины сплетались в змеиный клубок.

Потянуло к обрезной черте яра. С земли поднимался медленно, с задышкой. Лунатично побрёл в сторону Оби. Горелову померещилось: даль ужалась, в страхе отодвинулся синеющий, выгнутый полукружьем горизонт.

Влекли уплывшие трупы… берег расчёта не представлял опасности, не грозил вечным укором.

За секунду до рокового шага штрафбатовец ухватился за воротник плаща, но резко не дёрнул. Он развернул фронтовика лицом к жизни, схватил в объятия и дружески отвёл от песчаной вертикали.

Губошлёпу желалось другого исхода. Привыкший не доверять своей судьбе, он и на чужие смотрел с опаской и недоверием. В начальную фазу момента Глухарю не терпелось схватить чикиста за руку, подвести к смертной крути. Созрела мысль столкнуть в Обь нерешительного фаталиста. Где ему набраться сухого пороха, чтобы решительно шагнуть в бессмертную стихию воды?

— Наган Наганыч, пойдём, повторим подвиг, — встретил ехидством невменяемого гвардейца наследственный алкаш.

— В тебе жизнь борется со злыдней-смертью: дай ей потачку, уважь…

— Замолчи! — оборвал Сергей Иванович бестактного говоруна.

Слушаюсь! Замолкаю.

— Иди, вызови «Скорую».

— Есть!

— Мы потихоньку пойдём к больнице… ты — мигом!

Сунув в карман энцефалитки початую бутылку водки, ломтики колбасы и сыра, Глухарь враскачку полетел в городок.

Отрешенный взор, дрожащее обмякшее тело пугало сослуживца комендатуры и Ярзоны.

Горелов поддерживал:

— Крепись, Натан, крепись! Фронт вспомни, окопы…

— Ко-ман-дир… за-да-ние выпол-нил…

— Молодец!

— Ты кто?

— Штрафбатовец Горелов.

— Ообь зоовёёт…

— Забудь… нас жизнь зовёт…

Всё тяжелее становилось быть подпоркой малоподвижному телу. Присели на пятачке прогретого песка. Отсюда не виделся даже краешек могучего плёса, зато небеса раздвинули границы, притягивали к себе: синий магнетизм ощутил даже больной:

— Таамхоороошоо… — в поблёкших глазах Воробьёва оттиснулся свет зовущих высот.

— Там, Натанушка, лучше, чем на земле, — заговаривал сердечника историк, — там непогрешимая свобода… воля вольная…

В вялом разговоре больной прикусил язык, струйка крови с пеной скапливалась в устье губ.

Промокнув носовым платком розовое скопление, Сергей Иванович слегка потормошил товарища. Потрогав руки, ощутил проникший в них коварный холодок.

— Снайпер, держииись!

Массажировал островок тела над сердцем по часовой стрелке, чтобы продлить часы и дни жизни: они тоже текут в одном направлении. Погладывал на дорогу — скоро ли покажется «неотложка».

О попытке добровольного полёта к Оби и горизонту учёный не стал рассказывать врачам. Психическое расстройство переживал и сам. Историку представлялось: нет на Советской земле человека из низов, который бы сберёг своё сердце от продуманного насилия властей, от общегосударственного психоза. Адская машина управления массами, давления на умы работала от политической смазки, строгого контроля над паствой.

Разуверился в истории. Разуверился в тягомотине времени. Паразитический класс управленческой элиты решил обессмертить себя и семейные кланы.

Часто историк обтачивал в мыслях вывод веков: «В России было две напасти: сперва власть тьмы, теперь тьма власти…» И народ пребывает во тьме, и знать расплодилась тьмою ночной. Какую может иметь власть безгласная тьма? Разве устоит она против сплочённых сил тьмы власти?

И новое историческое полотно оказалось прелым. Партия помыкает людишками… даже трупам нет защиты, покоя в земле. Отказ от перезахоронения невинно убиенных не прибавит уважения и славы правящей верхушке, её многочисленной прожорливой свите.

Нынешнее состояние нации можно назвать затяжной апатией. От безразличия к серой жизни и лозунговой напасти у народа оставался старый проверенный способ сошествия с ума — питие. Учёный, путешествуя по городам и весям многострадальной Родины, видел: народ спивается. До коммунизма, вроде, рукой подать, отсветы рая долетают из будущего, а глупый народишко хочет обезуметь, забыться, уйти в новую тьму существования.

Давно уяснил Горелов: на историю брюзжать не надо. Хотелось бы видеть её не зигзагообразной, не кровавой, не хищной. Такой не будет. За власть бьются не ради процветания народов — ради сохранения правящего класса, мечтающего о баснословной наживе. Чернь на полях, у станков, в шахтах, на стройках. Знать сколачивает капиталы…

Азбучные истины лезли в голову в гостиничном номере. Вековое бессилие и бесправие народа представилось его расплатой за безразличие к собственной воле и свободе. Людишек несло в мутном потоке истории брошенным щепьём. Они тащили необременительное ярмо дураков. У власти ума оказалось на полушку больше, это дало право быть вечными погонялами.