* * *

Пороховой дым сменился гарью от пригоревшей каши. Веселье стихло, но возле чадящих костров по-прежнему шумели, поднимали кубки и чарки, хвалились победами.

Вавилон оставался Вавилоном. Это было. И не раз, и не два…

…И сделал Валтасар-царь пиршество для тысячи вельмож, и перед глазами тысяч и тысяч пили они вино. И славили богов золотых и серебряных, медных, железных, деревянных и каменных. В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского…

Мене, такел, упарсин… Исчислено, взвешено, поделено…

Найдется ли тут хотя бы один Даниил?

Я шел мимо костров, мимо шумных усачей, мимо тихих хлопцев в белых свитках, и мне стало казаться, что я попал в преддверие Дита. Они еще не знают, они еще верят, что царь Валтасар, турецкий данник Богдашка, завтра подарит им победу. Валтасар пирует, пируют вельможи его, и тысяченачальники, и колесничие, и сотники…

Громкий смех. У ближайшего костра зашумели, кто-то вскочил, тряхнул чубом:

Ох, и славно нынче стало у нас в Украине!

Нема ляха, нема жида, не будет унии!

Подхватили, заорали в десяток глоток. И словно в ответ из темноты донеслось негромкое:

Взбунтовалась Украина, и попы, и дьяки.

Погинули в Украине жиды и поляки,

Погинули кавалеры хорошего рода,

Даже шляхта загонова, даже хлеборобы.

Крикуны стихли, а голос креп, наливался горечью.

Обещали нам свободу, а настало горе:

Посмотрите, как повсюду вера веру борет.

Эй, Богдане, наш гетьмане, как нам жить на свете?

И поляки, и русины — Адамовы дети!

Голос оборвался, словно певцу не хватило сил. Тишина, неуверенное молчание, а затем веселье вновь вступило в свои права.

Вавилон пировал.

* * *

Возле недостроенного редута меня впервые за весь день остановили часовые. Рослые хлопцы в черных каптанах отвели меня к маленькому костерку и поинтересовались, кто я такой и чего мне надо в «хозяйстве» пана полковника Бартасенко. Пришлось назваться. Помогло — но не сразу. Несколько минут пришлось проскучать под дулами мушкетов. Я вновь восхитился. Ай да шевалье!

— Его мосць Августин Бартасенко просит пана Гуаиру в свое хозяйство пожаловать!

Вот это да!

Его мосць восседал возле полупустого казана, от которого отчаянно несло горелым салом. Рядом с ним пристроился кто-то подозрительно знакомый, но почему-то в черном черкасском каптане, при мушкете и сабле. Каптан лениво тыкал ложкой в казан, кривил тонкие губы…

— Вечер добрый панам зацным! То пан Гарсиласио теперь в реестровцах состоит?

Ответом меня не удостоили. Подозреваю, не только потому, что я заговорил по-русински. Зато славный шевалье даже подскочил. Откуда-то появилась ложка, затем миска, за нею — чарка. Я с трудом сумел отбиться — этим вечером кусок не лез в горло.

— Но, мой друг!.. — Дю Бартас явно расстроился. — Конечно, это каша не то, что едят жантильомы, но обещаю вам, что завтра я лично прослежу…

Завтра?

Я огляделся. Тьма накрыла усыпанное трупами поле, спрятала королевские бастионы у леса.

Завтра?

— Дорогой шевалье! Мой аппетит вырос бы десятикратно, если бы вы помогли найти нашего попа.

Я честно осматривал лагерь, но ни кола, ни веревки с болтающимся на ней братом Азинием увидеть не удалось.

— Попа? Parbleu! Так нет ничего проще!

Оказывается, дю Бартас озаботился и этим. Впрочем, обнаружить бывшего регента оказалось несложно. Под вечер на редут наведался некий румяный отрок, сообщивший, что «пан Озимов» находится поблизости и спрашивает, не прислать ли пану полковнику горшок с пшенной кашей.

Отрок? Ну, тогда понятно!

— Тащите попа сюда! — распорядился я. — И побыстрее!

Дождь слегка стих, зато налетел ветер. Он был с запада, со стороны сгинувшего во тьме королевского табора. Мне показалось, что я слышу знакомый напев. Да, «Те Deum laudatum» — «Тебя, Боже, хвалим». Они тоже не спят.

Мне не повезло. Самое время скользнуть в темноту, неслышно, словно настоящий ягуар, обойти посты и…

Нунций Торрес, посланник Святого Престола в Короне Польской, ждет меня. Он единственный знает о том, зачем я здесь. Но меня все нет, и Его Преосвященство наверняка решил, что я уже присоединился к братьям Поджио и Александру.

Я жив, но мне не повезло.

Вавилон не отпускал беднягу Илочечонка.

* * *

— Pax vobiscum, дети мои! Да благословит Господь яства и питие, равно как пошлет нам удачу на поле бранном…

Слава Богу!

Я вернулся к костру, возле которого — наконец-то! — собралась моя маленькая армия. Поп, еретик и мятежник. Хороша компания!

Сразу? Или лучше объяснить? Нет, сразу!

— Синьоры! Этой ночью, прямо сейчас, вы должны покинуть казацкий табор. Королевский лагерь рядом, вас примут.

Мертвое молчание было мне ответом. Шевалье и брат Азиний смотрели с изумлением. Во взгляде сьера Гарсиласио светилась ненависть.

— Вы меня поняли? Уходите немедленно! Сейчас же!

Тишина. Переглядываются. Думают. Не понимают.

— Дорогой друг, а вы?

— Отчего же, монсеньор?

— И не надейтесь!

Прорвало!

Я подождал, пока они выговорятся. Время еще было — до рассвета. Наконец все трое умолкли. Итак, придется объясняться.

— Завтра будет бой. Почти наверняка ребелианты потерпят поражение. Более того, уйти им не дадут. Король не сможет сдержать шляхту, а когда начнется резня, никто не будет просить вас показать нательный крестик. Не хотел бы напоминать вам, синьоры, но еще в Риме вы обещали мне во всем повиноваться!..

…Десять дней назад нунций Торрес опоясал Яна-Казимира мечом, присланным из Рима. Говорят, его тоже освятили на Гробе Господнем.

Меч — приказ, простой и понятный. Не щадить, не миловать!

Гроб Господень, ты все терпишь!

— Но, мой друг! Черкасы почтили меня доверием, и было бы не по-рыцарски сие доверие обмануть. Ma foi! Надо же всыпать проклятым татарам! Да и без вас, дорогой Гуаира, я никуда не пойду!..