Орудия были массивные, длинностволые, на литых станинах, напоминавших времена Петра Первого.

– Как же вы их сюда дотащили? – удивленно спрашивала Наташа.

– Ничего особенного. Десять пар волов. И по большому Чумацкому шляху от Перекопа… Цоб-цобе! Пошли, милые! Только платок от пыли на физиономию, с вашего позволения… или противогаз, – усмехался какой-нибудь поручик. – Потому что, видите ли, дышать на этом шляху ну совершенно никак невозможно.

И ей указывали на широкую полосу дороги, вытолоченную тысячей военных обозов. Над нею вечно клубилась тяжелая черноземная пыль. А степь, уже забывшая о плуге и покрывшаяся серебристо-серым чабрецом и полынью, кое-где цвела полевыми васильками, шалфеем, колокольчиками, а местами вдруг взбухала островками кустарников, которые темнели среди этого начинавшего выгорать разнотравья.

– Зебрам тут раздолье, – замечал все тот же поручик, влюбленно глядя на Наташу. – Уж как зимой им будет – не знаю. А сейчас – прерия, пампасы.

– Каким еще зебрам?

– Фальцвейновским. У Фальцвейнов из Аскании весь зоопарк разбежался. Простите, но фазанья ножка тоже оттуда. И павлины у нас к столу не редкость.

Вечером Наташа попросила у хозяев чистую бумагу: ей принесли не начатый, отпечатанный еще в Германии гроссбух. Она вдруг поняла, что хочет записать свои впечатления. От всего увиденного и пережитого в голове словно стало тесно. При свете сальной плошки она писала о Мраморной балке, о словах Владислава Барсука, о герре Питере и фрау Эльзе, об артиллеристах – ей словно бы хотелось удержать этот кусочек жизни, вырвать его из жерновов времени, которые стирают и превращают в труху все, даже человеческие судьбы, но только не запечатленные на бумаге письмена. Слова легко складывались во фразы, фразы соединялись в картинки.

Она не подозревала в себе этой способности и удивлялась открытию. С дневником Наташа не чувствовала себя одинокой, ей легче было ждать, и куда-то исчезло чувство страха перед будущим.

Странно, она все меньше чувствовала себя деятельницей, революционеркой, подпольщицей, и все больше – простой участницей невероятных событий, разыгравшихся в родной стране, в России. Щепкой в костре, на котором жарят фазанов. Раньше, когда ей давали какие-то конкретные, точные задания – отнести, передать, спрятать, встретиться – казалось, что дававшие ей указания люди все понимают, направляют куда надо. И жизнь сжималась до одного точного дела, приобретала четкость и ясность.

Сейчас же, оказавшись одна, отбившаяся от своей стаи птица, она вдруг увидела необъятность земли – и поняла, что никто уже ничего не понимает, что никакие задания ничего не решают и что все движется по законам, не зависящим от людей.

Быть может, Павел Кольцов и такие, как он, видят дальше и больше других? Но ведь и они тоже – люди задания и исполнения.

И еще она поняла: она умеет и может писать. Минуты свободы и волнения пробудили в ней этот дар.

Владислав Барсук-Недзвецкий вернулся не один. С ним в автомобиле были генерал Слащев и молодая женщина с округлым животом, судя по всему, на восьмом месяце беременности. Наташа догадалась, что это и есть жена Слащева Нина Николаевна или, как ее ласково называл сам Яков Александрович, – Анастас. Наташе много в свое время рассказывала о ней Лиза Тауберг.

За машиной прискакал серый от пыли конвой.

Владислав вылез из машины как-то скособочившись, и Наташе стало ясно, что с ее женихом? мужем? любимым? что-то неладно: под рубахой с погонами у него перевязка, все туловище обмотано и потеряло обычную стройность, а на боку расплылось обширное кровавое пятно.

Не выдержав этикета, не успев поздороваться с гостями, Наташа кинулась к Владиславу:

– Что с тобой? Рана? Серьезная?

– Пустяки! Касательное! – ответил за Барсука Слащев. – В таких случаях известный герой Толстого говорил: «Ваше превосходительство, отметьте: был ранен, но остался в строю». Зачтется!

Наташа ощутила на себе пристальный взгляд серых, чуть навыкате глаз генерала: он явно изучал ее. Интересно, вспомнил или нет их встречу в Джанкое, когда она вместе с Лизой Тауберг просила отпустить Красильникова? Глаза Слащева, чуть влажные, как бы хрустальные, не выражали ничего из того, что творилось в его душе.

– А мы, красавица, на вашу свадьбу приехали, – сказал Слащев. – Так что перевязывайте жениха, приводите его в парадный вид…

– Боюсь, что у невесты недостаточно опыта, я ей помогу, – сказала Нина Слащева, точнее, Нечволодова, поскольку в законном браке со Слащевым она не состояла…

Они отвели раненого к немецкой перинной мягкой кровати, усадили, осторожно стащили рубаху.

– Только не резать! – предупредил Барсук. – Одну рубаху уже фельдшера порезали. Больше у меня нет.

Нина ловко размотала бинты, серые госпитальные «застирки». На правом боку Владислава Наташа увидела вдоль ребер словно разрез ножом, глубокий и все еще кровоточащий.

– Осколок… касательно… – пояснил Барсук. – В общем-то ерунда, но шрам останется. Зашить было некому, а сейчас поздно, края схватились…

На крепком, белом торсе Владислава были видны и следы других ранений, и темно-коричневый, морщинистый, втянутый, как маленький кратер, след от пули.

Наташа подняла глаза на своего жениха и почувствовала, как они поневоле наполняются слезами жалости и сострадания.

– Это мы с Яков Санычем соревнуемся, – заметив слезы на глазах Наташи, весело сказал Барсук. – У него семь, а у меня шесть… Нет, теперь уже поровну!

Нина тоже заметила слезы на глазах Наташи.

– Эй, красотка! – сказала она грубовато. – Ты входишь в наш отряд военно-полевых жен. Слезы оставь в прошлом. Давай помогай обрабатывать!..

Тут же появились герр Питер и фрау Эльза с тазиком теплой воды, с нарезанной на бинты простыней и нащипанной ниточной ватой. Они были взволнованы появлением в их доме самого герра генерала.

– Меннониты, а дело знают, – одобрительно сказала Нина и обратилась к Наташе: – Смотри!

Она смазала йодом длинную осколочную рану, не обращая внимания на Барсука, который весь сжался от боли. И показала, как надо перебинтовывать.

– Да подними ты руки! – крикнула она на Владислава. – Мне пузо мое мешает… Это он перед тобой, Наташа, своих волосатых подмышек стесняется. И как ты его охомутала, девка! Кого? Нашего несгибаемого Барсука-Недзвецкого!.. Мы уж думали, он только с пушкой оженится.

Через полчаса они сидели за столом, и чета немцев им прислуживала. Нина Николаевна распаковала привезенные ими в машине судки.

– Повар у нас что надо, – пояснила она. – Бывший. Из «Астории»… Тут, правда, все перемешалось. То ли фрикасе из страусов, то ли филе из лапландских гусей. Последнее, чем была богата Аскания-Нова.

Слащев сам откупорил несколько бутылок коллекционного вина из подвалов винодельческого хозяйства Шаба, что под Голой Пристанью. Какой-то сумасшедший француз вздумал осваивать приднепровские песчаные кучугуры и весьма в этом преуспел. Его вино перед Великой войной получило несколько медалей на самых престижных выставках Парижа, Лиссабона и Малаги.