Война на Черном море была совсем иной, чем на Балтике, – менее опасной, что ли: Балтика была забита германскими крейсерами и эсминцами, как печка у иной хозяйки кастрюльками. Да и махин-дредноутов в мелком Балтийском море было полным-полно – куда ни плюнь – обязательно попадешь в дредноут. На Черном море все было совершенно иным. Здесь было больше турецких кораблей, чем немецких, но турецкие в счет не шли: эти орешки Колчак щелкал играючи. Забавлялся, а не воевал.

Водилась и другая, застрявшая по эту сторону Босфорской горловины немецкая мелочь – миноносцы, подводные лодки, канонерки, но их Колчак также не брал в счет: мелочь, она и есть мелочь.

Жарким распаренным вечером Колчак поехал на вокзал встречать Софью Федоровну. Жена прибыла налегке – с двумя потертыми кожаными баулами, ридикюлем и шестилетним Славиком, который также тащил в руках какую-то цветастую, сшитую из плотной материи сумку. Колчак, увидев сына, невольно остановился – что-то больно ударило его в поддых, в затылке сделалось тепло. Он присел, вытянул перед собой руки.

Славик, обрадованно топая башмачками, понесся к отцу. Колчак подхватил его на лету, прижал к себе, ткнулся лицом в двухмакушечную детскую головенку:

– Славка! – Замер на несколько мгновений, одолевая подступившую слабость, что-то щемящее, соленое, возникшее в глотке, вздохнул громко: – Ты будешь очень счастливым человеком, Славка!

– Почему, папа?

– Ты – двухмакушечный. А люди с двумя макушками – счастливые. Особенно мальчишки. – Он вновь прижался носом к голове мальчишки, втянул в себя запах, исходящий от его волос. – Ты очень вкусно пахнешь.

– Чем, папа?

– Если бы я знал... Ну-у, наверное, дымом дороги, солнцем, пространством, пирожками, которые мама покупала тебе на станциях.

Славик неожиданно насупился.

– Ничего мне мама не покупала. У нее все было с собою. Свое. И пирожки свои были.

Колчака умилило, что шестилетний Славик говорил как взрослый. И слова произносил взрослые. Он поставил Славика на землю, потянулся к Сонечке:

– Здравствуй!

Внешне они производили впечатление самой счастливой семьи в Севастополе.

Обратным поездом, в том же вагоне, в котором приехала Софья Федоровна, в Питер отбыл сотрудник Главного морского штаба старший лейтенант Романов; Колчак отправил с ним цветистое письмо Тимиревой. Начал он его словами: «Милая, обожаемая моя Анна Васильевна...»

На Черном море по-прежнему было тихо. «Гебен» так и не появился.

– Ну что, сведений об утюге никаких? – вспоминал в очередной раз о морском монстре адмирал.

– Никаких, – ответил ему обескураженный Фомин.

На минных банках, охраняющих горловину Босфора, время от времени подрывались немецкие корабли. Но все это была мелочь, как выразился Колчак. «Огурцы, тараканы, пыль». Он готовился к Босфорской операции.

Матросы на кораблях слушали пение граммофонов: патефон, украшенный большой горластой трубой, сделался непременным атрибутом всякой плавающей посудины наряду с торпедными аппаратами, орудиями и воздушными лифтами для подачи снарядов.

– Ваша взяла, Александр Васильевич, – наконец признал свое поражение флаг-капитан Фомин.

– Я знаю.

– «Гебен» подорвался на русских минах в Босфоре.

– Я знаю.

Колчаку уже доложили, что аккуратный «Гебен» умудрился воткнуться носом в одну из мин и, оглохший, ослепший, с выбитыми линзами дальномеров и трещинами в корпусе, сейчас с трудом перебирался на базу под прикрытием турецкого берега. Доразбойничался, родимец! Чтобы «Гебен» не затонул, с двух боков его поддерживали суда-спасатели.

Об этом утром Колчаку сообщил начсвязи флота. Данные точные – проверять их не надо было: утром на свободный поиск летали два самолета-разведчика и муки покореженного «Гебена» сняли на фотопулемет.[143]

Софья Федоровна быстро нашла себе дело – возглавила Севастопольский имени цесаревича Алексея дамский кружок помощи больным и раненным воинам и решила открыть специальную «санаторию для нижних чинов».

Начинание было благое, и Колчак его одобрил. Письма от Анны Васильевны приходили регулярно, адмирал свой послания отсылал также регулярно – то с нарочным, то с оказией. Чаще всего этой оказией бывал Романов, недавно получивший повышение в чине – он стал капитаном второго ранга.

Как-то Романов, передав Анне Васильевне очередной колчаковский пакет, не выдержал и спросил, что называется, в лоб:

– И что же из всего этого в конце концов получится? А, Анна Васильевна?

Он имел право задавать такие вопросы, поскольку одинаково хорошо знал и Тимирева, и Колчака – еще по Морскому кадетскому корпусу, знал и Анну Васильевну – в ту пору, когда та была манерной девчонкой с двумя косичками, и Романов, который был тогда еще Володькой, не раз встречался с многочисленным семейством Сафоновых...

– Но письма приходят не только ко мне – приходят и к жене Александра Васильевича, – спокойно проговорила Анна Васильевна, в следующий миг лицо ее напряглось, губы нервно дрогнули, она сделала рукой резкий раздраженный жест.

– Да, приходят, – Романов усмехнулся, – только письма те вот такие, – он свел вместе два пальца, оставив между ними тонюсенький волосяной зазор, впрочем, туда даже волос не мог втиснуться, – тоненькие донельзя, а ваши письма... – Он широко развел пальцы, теперь в них могла вместиться толстая книга.

Он обратил внимание на то, что давно уже заметила и Софья Федоровна. Не заметить разницу между письмами, приходящими по двум адресам, действительно было нельзя.

Всякий раз, бывая на линкоре «Императрица Мария», Колчак вспоминал лихую погоню за крейсером «Бреслау». Крейсер «Бреслау» считался легким и, как всякий легкий «карат», летал по волнам как пушинка – не догнать. Не было, кажется, во всех флотах мира таких судов, которые могли бы догнать «Бреслау», когда тот шел на полных парах, а тяжелая грузная «Императрица Мария» без особой натуги сделала это, она вообще едва не подмяла крейсер своей тяжестью, будто обыкновенную дворняжку. «Бреслау» едва удалось улизнуть, с ходу всадившись в узкий Гибралтарский пролив.

Колчак линкором был доволен и, всякий раз поднимаясь по трапу на борт «Императрицы Марии», нежно хлопал ладонью по теплой тяжелой броне:

– Здравствуй, старушка!

Никакой старушкой «Императрица», конечно же, не была, была, скорее, молодушкой – линкор спустили на воду, когда вовсю уже шла война, – летом пятнадцатого года.

Годовщина рождения корабля была отмечена хорошим столом в кают-компании «Императрицы»; подавали изысканное царское вино из подвалов князя Голицына «Слезы Христа». Это вино больше всего на свете любил Николай Второй; когда разговор шел об этом вине, Николай возбуждался необыкновенно, у него даже начинали дрожать влажные губы, а взгляд делался мечтательно-сладким.