В конце концов смотреть на это стало слишком больно, и ему пришлось отвернуться.

Он держался за спасательные тросы, свисавшие с борта лодки, пока она стремилась прочь.

– Вы же не хотите, чтобы нас засосало под воду, когда корабль пойдет ко дну, не так ли? – раздраженно рявкнул мужчина у румпеля женщинам, которые решили, что следует остаться и спасти еще больше прыгунов, когда два члена экипажа взялись за весла.

Спор продолжался. Пальцы Стеда соскользнули со спасательного троса, и никто не заметил, как он отстал и погрузился под воду.

«Я любил тебя, Элиза», – была одна из его последних мыслей.

И еще: «Я бы защищал тебя вечно. Я всегда хотел, чтобы ты это знала».

Дневник Лиллиан Ноттинг

8 января 1912 года

Моя дочь.

Наконец-то ты здесь.

И теперь, когда ты здесь, я могу только удивляться, как я могла так бояться тебя, бояться того, что ты значишь в моей жизни. Моей и твоего отца.

Как ты прекрасна. Ты заслуживаешь большего. Я знаю, что подумают о тебе люди, если я оставлю тебя у себя. Ты проведешь остаток своих дней, опозоренная клеймом незаконнорожденной, и к тебе будут относиться по-другому из-за этого. Это так ограничит твои возможности. Твой мир будет настолько меньше и сложнее.

Как несправедливо, и все из-за меня.

Как я, твоя мать, могла так поступить с тобой?

Вот почему я соглашаюсь на свою часть Сделки.

Ты заслуживаешь быть в лучшем месте, чем это.

Я надеюсь только на то, что прошлое, которое привело тебя сюда, не запятнает тебя. На то, что ты всегда останешься невинной, в безопасности – чего не смогла я.

20 ноября 1916 г.

ГСЕВ «Британник»

Руки Энни дрожат, когда она несет дневник Лиллиан Ноттинг к краю перил. Под ней мерцает темное море. Она прочитала все записи, вплоть до последней, датированной январем 1912 года. Всего за три месяца до того, как «Титаник» отправился в свое первое плавание.

Энни не вынесла бы смену после ссоры с Марком, по-этому сказала сестре Меррик, что плохо себя чувствует, и попросила отгул на вечер, прежде чем выскользнуть из палаты под подозрительным и настороженным взглядом надзирательницы.

Энни подумывает перелезть через перила и прыгнуть в море.

Стоя без плаща, она обхватывает себя руками, чтобы согреться. Как она могла быть такой глупой, чтобы питать какие-то надежды? Очевидно, Марк никогда ничего к ней не чувствовал. Я ошиблась? Но все казалось таким настоящим. Казалось – в то время, – что его действительно тянет к ней. И ощущение этого теплого притяжения было самым искренним чувством в ее жизни.

А без него она чувствует себя потерянной. После прочтения дневника все потеряло смысл. Мир перевернулся с ног на голову. Она открывает дневник и в тусклом свете одного из ближайших окон еще раз просматривает отрывки.

17 мая 1911 года

Судьба пощадила меня, хотя я и не знаю почему.

Всех моих самых близких подруг больше нет. Бет, Тэнси, Маргарет. Я все время думаю о маленьком сыне Маргарет. Теперь он остался без матери. Думаю о том, как, должно быть, кричала Тэнси. Она была такой робкой, боялась всего. Она говорила, что в здании небезопасно. Но я всегда считала, что она не права.

Теперь ничего не осталось от фабричных девушек, чьи голоса когда-то наполняли мои дни. От мельницы не осталось ничего, кроме обугленного кирпича.

23 мая 1911 года

Сегодня я кое-что поняла: я жива благодаря азартным играм Марка. Если бы не та его ужасная ночь – рыдания, просьбы простить, волны ярости, – я бы не осталась в таком отчаянии и без гроша в кармане. Пока у меня оставались скудные сбережения, у меня, возможно, никогда не хватило бы смелости попросить увеличить зарплату, а если бы я не попросила больше денег, меня бы не привели к самой хозяйке. Она не сочла бы меня достаточно «презентабельной», чтобы встречаться с клиентами, и не отправила бы в дом Кэролайн Синклер на примерку.

Я бы не стояла на коленях, подбирая подол миссис Синклер, когда на старой фабрике вспыхнул пожар. Я бы не сидела в ее гостиной, смеясь над ее остроумными замечаниями и жадно принимая подарки в виде конфет и похвал. Я бы не держалась за ее руку, пока она тащила меня по своему просторному особняку, демонстрируя покупки, сделанные во время европейского турне: огромное количество платьев всех цветов, сшитых по последней моде, о которых можно только мечтать.

Я бы не пила чай и не слушала с восторгом, как она излагает свою теорию о том, что жизнь нужна для того, чтобы жить, и что женщины имеют такое же право на жизнь и свободу, как и мужчины. Она сказала мне, что каждый предмет, который она заказала для себя, – это утверждение, что она имеет значение в мире. Я бы не смотрела на нее в зеркало, пока измеряла ей талию, не думала бы, что у встречи с Кэролайн Синклер был некий смысл, не ловила бы свое отражение рядом с ней, видя двух женщин, таких разных, но сразу же тянущихся друг к другу.

Вот так и Марк, и Кэролайн меня спасли.

14 июня 1911 года

Кэролайн снимает дом в Хэмпстед-Хит, на холме с видом на парк. Иногда мы часами сидим в гостиной, из которой открывается прекрасный вид на Кенвуд-хаус, – просто наблюдаем за людьми, приезжающими навестить знаменитую русскую пару, живущую там, и разговариваем.

Постоянно говорим: о любви, о жизни и о всех наших испытаниях. О ее покойном муже. Даже о сексе. Конечно, я тоже рассказала ей все о Марке. Мне нравится проводить с ней время. Мы даже не утруждаемся притворяться, что я шью для нее платья. Это простая формальность, крошечная часть того, что действительно нас объединяет.

И я влюбилась в этот дом, потому что это место, где живет она. Надеюсь, она никогда не вернется в Америку. Я уже запомнила все свои любимые места для отдыха, все ее лучшие платья – по одному каждого цвета, чтобы отпраздновать, по ее словам, современное вдовство.

Она может показаться грубой, но она совсем не такая. Сама по себе наследница, а теперь и наследница состояния покойного мужа, я знаю, что она, должно быть, невероятно богата, но в ней есть какая-то сладость, свежесть, которая кажется такой чистой, такой приятной. Так не похоже на светских дам, которых я знала в Лондоне. Я не могу отделаться от мысли, что одного из ее платьев хватило бы, чтобы погасить долг Марка. Не то чтобы я когда-нибудь говорила ей об этом. Мне не нужна ее жалость.

1 июля 1911 года

Это была моя судьба – выжить, говорит мне Кэролайн каждый день. Я не должна испытывать вину за то, что живу, когда умерли мои подруги. Но если это правда, то почему у меня каждое утро такие изнурительные боли? Болит голова, ломит кости, живот сводит спазмом. Я верю, что это вина, но Кэролайн не приемлет подобного. Она хочет, чтобы меня осмотрел ее врач, и настаивает, что все оплатит. Я должна отнестись к этому серьезно, убеждает она.