Я хочу петь, петь, петь на весь мир своим ангельским голосом, как мама поет, как птицы поют, как кошка поет, когда ее гладишь и она мур-мур, как весь мир поет, а я должен учиться рисовать, у меня температура и нет папы – ни папы Димы, ни папы кота Оси, ни папы мамы. Я так люблю, когда она лежит со мной голая и поет песню, я хочу танцевать с ней, как танцует Ося-Дима, но когда я просыпаюсь в ночи, ее уже нет – она спит то с дядей Димой, то с котом Осей и никак не хочет понять, что он один человек.

– Ты должна, наконец, выбрать между нами, – говорит ей папа Дима, гладя меня по голове. – Ты же сама видишь, ребенку нужен папа, а какой из него отец!

– Ребенку нужен папа! – кричу я и просыпаюсь.

Дима целует меня в лоб – какие у него холодные губы!

– У него жар, что же делать, что же делать? – поет женский голос.

– Это один человек! – кричу я и еле слышу свой голос. – Как ты не можешь понять, что это один человек! – захожусь я в плаче, и что-то лопается у меня в горле.

– Это конец! – шепчу я, потому что у меня сломался голос.

– Что ты говоришь такое! – плачет мама.

Теперь я не могу петь, но могу рисовать. Если мама не может между ними выбрать, я выбираю сам. Я рисую моего папу. Кот с птичьим лицом и мокрой пипиркой. У них всегда мокрые пипирки после танца с мамой. Когда они голые танцуют стоя, сидя, лежа и еще по-всякому, они уже ничего не замечают, вот я и подсматриваю, я все про них знаю, а про себя нет. Когда мама ложится ко мне голая, я не знаю, что мне делать, чтобы танцевать с ней, как Дима и Ося, и я пописал на нее, чтобы пипирка была мокрой, но мама рассердилась, а за что? Я ей все объяснил, она стала смеяться, как шальная – так кот Ося про нее говорит.

Как нарисовать кота Осю и дядю Диму с одним лицом, с одним телом и с одной мокрой пипиркой? У моего кота с птичьим лицом пипирка вышла больше, чем хвост. Два хвоста? Или две пипирки? Одна пипирка просто так, как хвост, а вторая большая-пребольшая, когда они танцуют с голой мамой, у меня никогда такая большая не вырастет. А теперь я пририсую папе крылья, как у ангела. Какого роста ангелы? Это большие птицы или малые птахи? Я нарисовал этому коту-птице с двумя хвостами-пипирками куриные крылья, чтобы он никуда не улетел. Он тут же быстро-быстро ими задвигал и прокудахтал:

– Я улетаю, – кудахчет кот Ося.

Я хватаю резинку, чтобы стереть ему крылья, но уже поздно – они растут на глазах.

– Видишь, у него жар, я не знаю, что делать, он не спит и рисует, – сказала мама.

– Я пришлю оттуда лекарства. Я буду тебе писать.

– Стихами, пожалуйста, – говорит мама и слишком громко смеется.

Сейчас заплачет – она всегда, когда так смеется, потом плачет.

– Что ты рисуешь? – спрашивает кот Ося. – Какое-то мифологическое существо, не поймешь кто.

– Это ты с Димой, – сказал я.

Кот Ося помрачнел.

– В этом доме все сговорились меня обижать.

– Кому ты нужен, – говорит мама, вытирая слезы.

– А почему крылья? – спрашивает кот Ося.

– Потому что ты улетаешь, и Дима улетит.

– Никуда он не улетит, твой Дима. Он здесь прописан навечно. Как крейсер «Аврора» – на вечном приколе. Он из тех, кто держится за юбку, даже если это чужая юбка.

Это он о маминой юбке. Только Дима держит ее совсем не за юбку, когда с ней танцует, хотел рассказать ему, у них это немного по-другому, чем с ним.

– Ты хочешь мне что-то сказать? – спрашивает кот Ося, но я не уверен, что ему понравится мой рассказ. Все, что связано с Димой, ему не нравится, хотя это один и тот же зверь, я это знаю теперь точно, раз они одинаково, хотя и каждый по-своему, танцуют с голой мамой.

– Нет, лучше не буду, – говорю я. – Зачем тебя расстраивать перед полетом.

– Господи, какой ужасный ребенок, – говорит кот Ося, но я понимаю, что он и не хочет, чтобы я ему рассказывал. Хоть и не знает про что, но на всякий случай. Он всегда больше говорит, чем слушает. По-моему, он боится слушать.

– Давай ему скажем, – говорит мама, ни на кого не глядя.

– Как ты танцуешь с Димой? – спрашиваю я.

– Ты танцуешь с Димой? Ничего не понимаю! – говорит Ося.

– Какие же вы у меня дураки! – смеется-плачет мама.

Потом поворачивается ко мне и говорит:

– Ты все ищешь своего папу. Вот он стоит перед тобой, твой папа.

– А как же Дима? – говорю я и плачу.

– Дима – наш общий друг, – говорит мама.

– Не мой! – говорит кот Ося, который теперь папа.

– Почему не твой? Был – твой. Ты же меня с ним и свел и оставил на поруки. Он не изменился от того, что взял меня на поруки.

– Зато я изменился.

– Опять за свое! Давай хоть в последний день оставим эту бодягу.

– Для кого бодяга, для кого – нет.

Они всегда обо мне забывают, когда выясняют отношения.

– Я болен! – кричу я, чтобы обратить внимание, но из моего горла один только хрип да сип.

– Что ты хочешь, детка? – спрашивает мама.

– Я болен, – говорю я.

– Я знаю, милый. Но ты скоро поправишься. Вот папа улетит, и ты сразу поправишься.

Коту папе Осе эти слова не нравятся, но он молчит.

– Кто папа? – спрашиваю я.

– Я – твой папа!

– Но все зовут тебя Осей, – продолжаю пытать кота Осю.

– Верно. Я – Ося. Кот Ося. Для всех. А для тебя папа.

– А почему ты не сказал раньше?

– Спроси у мамы! – не выдерживает папа Ося. – Это был такой против меня заговор. Чтобы ты не знал, что я отец. Дурацкое такое условие. Иначе меня бы к тебе не пускали.

– Но почему теперь, став папой, ты сразу улетаешь?

– Устами младенца… – говорит мама.

– Потому что это другое дурацкое условие! От меня не зависит. Теперь у тебя, наконец, есть папа, но он улетает.

– Ты папа-птица?

– Да, я – птица. Ястреб.

– Петух, – говорю я.

– Почему петух?! – сердится кот папа Ося.

– А ты вернешься? – говорю я.

– Вернусь, – говорит папа и целует меня.

Папа Ося меня обманул.

Арест: Ленинград, 13 февраля 1964-го

Суд: Ленинград, 18 февраля и 13 марта 1964-го

Ссылка: Архангельская область, Плесецкий район, станция Коноша, 30 км через лес – деревня Норенское, до 23 сентября 1965-го