Лавку его, расположенную на центральной пешеходной улице Бен-Иегуда, только я называю «лавкой», иногда даже «лавочкой» – в том случае, когда мне хочется взглянуть, что там новенького-старенького появилось, и для этого нужно затащить туда Бориса. «Заглянем в лавочку?» – говорю.

На деле это внушительный магазин, а теснота внутри – это многослойная пахучая теснота любой иерусалимской торговой утробы, даже если та находится не в потаённых переулках Старого города, а в самом центре Иерусалима.

Ты открываешь дверь… и попадаешь в волшебную пещеру, откуда просто веет обаянием восточной старины. Тут целый угол ковров – афганских, персидских, турецких и курдских. Пестрота и шерстистый, шелковисто-ворсистый блеск: паласы, килимы, сумахи, сюзане… Неровной шеренгой выстроились старинные кальяны; широченный низкий подоконник витрины, стеллажи, комоды и полки завалены припылёнными бронзовыми и медными кувшинами, блюдами, бокалами, чайниками и кофейниками.

По стенам развешаны серебряные украшения тончайшей работы, нити кораллов и жемчуга разной длины. С потолка свисает добрая сотня люстр, а вокруг теснятся канделябры, меноры, ханукии, подсвечники, масляные светильники. В высоком серебряном чане у двери стоят целые пучки эбеновых, сосновых и дубовых тростей с такими набалдашниками, что отойти от них невозможно, только стоять и ощупывать львиные, оленьи и кабаньи бронзовые и серебряные головы.

Главное же – здесь отовсюду маслянисто отсвечивает бликами керамика парси – то есть персидская, иранская керамика – моя ненасытная любовь. Кувшины, подсвечники в виде голубей, оленей, верблюдов, ослов и прочих не опознаваемых животных; просто керамические плитки разных размеров, с рисунками на разные темы…

Только не уставайте смотреть, хотя усталость – первая реакция на горы, курганы, поля и лабиринты всей этой старинной прелести. Не скользите по ним равнодушным взглядом. Надо обособить нечто одно и сосредоточить на нём своё сердце, свой восторг, удивление и любование.

Обратите внимание на безупречные пропорции вон той изящной джезвы на три чашечки кофе. Да, она грязная и пятнистая от старости. Она просто выужена мною из кучи старого хлама. Но сейчас на ваших глазах я за три минуты берусь превратить эту замарашку в сверкающую мечту, в украшение вашей кухни. Дарю иерусалимский рецепт, которому научил меня сам Ноури: выжимаем спелый лимон на горку соды (смесь эта вспыхивает, ворчит и закипает белой пеной – лучшим чистящим средством всех времён и народов) и лоскутом мягкой ветоши принимаемся энергично наяривать-натирать бока этой скромной красавицы… замирая от предвкушения. От вожделения. Да! Не стесняйтесь этого чувства, как я его не стесняюсь.

Теперь ополосните джезву водой – как она вспыхнула на солнце! Видите? Видите?! Вот оно, неумирающее деяние человеческого таланта!

Можем ли мы, писатели, быть уверены, что лет через пятьдесят и наше творение так же вспыхнет под взглядом внимательного читателя?

Это опасное место…

В лавке Ноури нужно молчать или разговаривать на посторонние темы. По сторонам глазеть аккуратно, незаинтересованно, чтобы ни в коем случае глаз не вспыхивал, не загорался, не отвечал с готовностью на вкрадчиво-услужливый взгляд торговца, а иначе…

Иначе вы ноги отсюда не унесёте.

Послушайте, я вас научу. В сущности, я могу дать мастер-класс по торговле и сбиванию цен на любой товар, но главное, я могу вам дать мастер-класс по уклонению от торга. Ибо Ноури, пожилой иранский еврей, виртуоз и даже демиург впаривания клиенту разнообразного товара, с утра до вечера сидит, как паук в центре паутины, и ждёт – когда отворится дверь и влетит знакомая ему муха.

Он знает только моё имя, так уж принято здесь, в Израиле, и понятия не имеет, кто я и чем занимаюсь.

И вот я вхожу…

Я вхожу с незаинтересованным видом, с порога объявляя, что зашла «просто глянуть», переждать минут двадцать перед визитом к дантисту – во-о-н там его кабинет, на улице Шамай… Ни о каких покупках сегодня и речи быть не может.

«О чём ты говоришь, – подхватывает Ноури. – Разве нам не о чем поболтать, кроме как о моём презренном барахле? – видимо, скоро вообще придётся закрывать эту лавочку. Я просто рад тебя видеть. Ты, как всегда, в шикарной шляпе, и она так тебе идёт…»

Все наши встречи и разговоры всегда начинаются с моей шляпы, а завершаются непременной покупкой, тем, что тоже можно бы назвать «дело в шляпе». Я действительно в шляпе – попробуйте походить без шляпы в этом климате, – и она никакая не шикарная, а просто широкополая шляпа из соломки за двадцать шекелей. Но Ноури – джентльмен!

Кстати, он понятия не имеет, что стал прототипом торговца шляпами в моём романе «Синдикат», и даже погиб (в романе, конечно; всего лишь в романе, но я так плакала!), так что сейчас, можно сказать, взирает на меня с того виртуального света. Думаю, он вообще бы страшно удивился, узнав, что я могу связать пару слов на бумаге. Кажется, он считает меня такой праздной дамочкой, время от времени позволяющей себе дикие покупки. Ибо наши встречи всегда заканчиваются долгим торгом, моим категорическим уходом, таким же категорическим возвращением… и затем долгим заворачиванием в листы старых газет керамических плошек-чашек или ещё какой-нибудь, как говорит мой муж, хрени, после чего Ноури закрывает лавку на замок, чтобы лично донести мой улов до машины.

Порой мне чудится, что Ноури не просто торговец затхлой стариной; мне чудится, он скрывает какие-то другие свои способности. Раза два он меня озадачил и даже поразил, – так что на время я поостереглась от визитов в его пещеру.

Впервые это случилось, когда я тяжело работала над своей трилогией «Русская канарейка». С огромным напряжением изо дня в день дробила каменную породу трёх этих томов, в которых изрядно страниц уделено одному из персонажей – заводчику канареек. Писала я этот роман лет пять, и канареечный мир изучала внимательно и подробно, влезая во все детали, переписываясь с несколькими заводчиками и любителями-энтузиастами. Я изучала разведение, спаривание, выкармливание канареек; изучала методы обучения их певчим трелям, наперечёт знала певчие коленца, присущие этим незаурядным птичьим солистам. Можно вообразить, что к концу третьего года работы я просто очумела от канареек.

И вот в самый разгар работы над «Русской канарейкой» редактор Надя Холодова перед моим приездом в Москву попросила «зайти в ту лавку, помните, Диночка, где мы торговались с тем хитрожопым красавцем, который даже вас обыграл?..» Попросила зайти и купить для её дачи керамическую иранскую плитку сине-лазоревых тонов.

Ну, заказано-принято! Желание редактора – святая вещь.

Иду к Ноури, зная, что сегодня будет славная торговля. Увидев меня, он, как обычно, выходит из-за прилавка, широко и гостеприимно разводя руки, улыбаясь ласковой такой завлекательной улыбкой. Одно слово: иранец, восточный человек. Торговец древностями. Но и я не пальцем делана. И я – восточный человек, и меня воспитали ташкентские базары.