Чтобы писатели не скучали и не пили день и ночь напролет шнапс с пивом, советское посольство с помощью германских коммунистов организовало им «культурную программу». Их возили по Берлину и его окрестностям, показывали музеи и достопримечательности. Благодаря советским газетам Михаил привык считать Германию страной разоренной и голодной, с миллионами безработных и нищих. Но он не увидел на чисто выметенных улицах ни голодных, ни нищих. Немецкие друзья однажды показали ему очередь на биржу труда — в ней стояли весьма хорошо, по советским понятиям, одетые и сытые на вид люди. Михаил сразу вспомнил биржу труда на Большой Бронной, в которой и ему доводилось не так уж давно стоять. Да они были босяки с картины Репина по сравнению с этими солидными немецкими дядями в шляпах! И при этом все немцы, с которыми доводилось общаться Шолохову, в один голос твердили, как же плохо они живут. Когда же он пытался выяснить, отчего они так считают, ответ неизменно сводился к тому, что трудно устроиться на хорошо оплачиваемую работу, что очень немногие могут пользоваться выставленным на витринах изобилием, что в прежние, довоенные времена было не в пример лучше. «А вот если бы вас на карточки посадить? — думал Михаил. — Если бы вам выдавать зарплату наших рабочих? Или перевести на трудодни, как наших крестьян?» Конечно, со временем и Михаил стал различать в берлинской толпе людей бедных, в аккуратно заштопанной одежде, с невеселыми лицами. Их было не так уж и мало. Но пожалеть он их почему-то не мог.

Он вспоминал немецких солдат, появившихся в Богучаре и Миллерове в 1918 году, уверенных в себе, сытых, высокомерных. А ведь это были никакие не господа, а в большинстве своем простые люди — рабочие, крестьяне, мастеровые! Возможно, многие из них теперь стояли в очередях на биржу труда, скользили завистливыми взглядами по залитым электрическим светом витринам. Но любой из них всегда мог зайти в дешевую пивную, заказать себе высокую кружку отличного пива с плотной шапкой пены, неправдоподобно крохотную стопочку шнапса (Кудашов просил обычно через переводчика: «Мне пять наперстков!»), шкворчащие жиром сосиски с кислой капустой. На пособие по безработице они вполне могли одеться на дешевых рождественских распродажах. Не голод, не нищета угнетали этих людей — по русским понятиям, ничего этого у них просто не было.

Все немцы, богатые и бедные, как понял Михаил, привыкли считать себя нацией господ, первыми в Европе, а их после поражения в войне сделали последними, обязали работать на победителей, платить им отступные, продавать свою продукцию по дешевым ценам. Немцы знали, что они могли бы жить лучше, но лучше жить мстительные победители им не давали. Вот почему они жаловались, искренне чувствовали себя несчастными. А Шолохов не привык считать несчастными тех, кто просто хотел бы жить лучше. На родине видел он других несчастных, для которых истинным благом была бы сама жизнь с возможностью хоть как-то питаться. А ведь голодали русские люди во многом именно благодаря немцам, сначала втянувшим Россию в кровопролитнейшую войну, а потом беспощадно ограбившим ее в 1918 году.

Однажды они всей группой обедали в закусочной в Тиргартене. Вдруг со стороны Шарлоттенбургского шоссе громко заиграла военная музыка, загрохотали, печатая шаг, сапоги. Появился, пылая на солнце медными трубами, военный оркестр. За музыкантами и знаменосцами двинулись четкие колонны солдат с отличной выправкой, в форме табачного цвета, в блестящих, до колен сапогах и новеньких портупеях.

— Это что — военный парад? Нынче какой-то праздник? — осведомился Михаил у переводчика, молодого лысоватого человека. Был он берлинец — из эмигрантов, сотрудничавших с советской властью.

Переводчик мельком глянул в сторону шоссе:

— Нет, это демонстрация наци.

— А кто такие наци?

— Члены национал-социалистической партии, возглавляемой Адольфом Гитлером.

— А почему они в военной форме?

— Крупные партии — нацисты, социал-демократы, коммунисты — имеют свои охранные отряды, штурмовиков. Только у этих, — усмехнулся переводчик, — по-моему, все штурмовики.

Об охранных отрядах Михаил уже слышал. Он даже видел коммунистическое ополчение «Рот фронт» на митинге компартии в Веддинге, куда их возили. Это были люди, одетые и на военный лад — в юнгштурмовки, столь модные среди советской молодежи, и в обычную цивильную одежду с красными повязками на рукавах. Имелись среди них, по-видимому, и бывшие военные, но в целом они не производили впечатления какой-то боевой дружины. Они стояли в оцеплении, взявшись за руки, и мало чем отличались от других демонстрантов. А тут маршировали настоящие, отлично обученные строю солдаты! Они все шли и шли в сторону Унтер-ден-Аинден. Было их, как на глаз прикинул Михаил, не меньше дивизии. И это в стране, которой Запад запретил держать большую армию!

— Сколько же у Гитлера штурмовиков? — осведомился он.

— Говорят, не меньше полумиллиона, — ответил переводчик.

— Ого! А сколько армии?

— Численность рейхсвера определена Версальскими соглашениями в сто тысяч человек.

Михаил присвистнул.

— А штурмовики вооружены?

— Официально нет. Но оружие у них, конечно, есть. Когда сталкиваются демонстрации наци и левых, возникают перестрелки, гибнут десятки людей.

— А правительство не боится, что эти наци в один прекрасный день сметут пятикратно уступающий им рейхсвер и захватят власть?

Переводчик тонко улыбнулся.

— Правительству нужно чем-то пугать Запад, добиваясь от него уступок. Что же касается власти… Я думаю, обойдется без столкновения с рейхсвером. Немцы — практичны. Почему вы думаете, что Гинденбург в один прекрасный день сам не отдаст им власть?

— Чудеса, — покрутил головой Михаил. — Но это же новая война! Вон они как копытами бьют — прямо рвутся в бой!

Переводчик развел руками.

Шовинисты! Вот наконец Михаил и увидел их! Услышал он это словечко еще в ранней юности, причем применительно к самому себе, и долго считал, что шовинист — это человек, слишком часто говорящий слово «русский». Как понимали «шовинизм» другие, Михаил не интересовался, но знал, что на редком собрании в 20-е годы не принимали обязательства: «борьба с великодержавным шовинизмом»! Однако никто никогда не видел этих «великодержавных шовинистов». Как-то рапповский критик Горбачев обозвал так Булгакова за «Белую гвардию». Нечто подобное слышал Михаил в адрес Есенина. Знал, что в любой момент могут так обозвать его самого. Но настоящие шовинисты оказались совсем другими.

Второй раз он увидел их на просмотре фильма «На Западном фронте без перемен». Кинозал был плотно окружен отрядами наци. Шуцманы (полицейские) с помощью барьерчиков смогли устроить лишь узкий проход к дверям. Людей, идущих на просмотр, оскорбляли, иногда даже плевали в них и били. Артем Веселый, которому плевок попал на рукав пиджака, тоже плюнул в ответ, попал в какую-то красную харю. Стоящий рядом шуцман побелел, закричал что-то. Испуганный переводчик схватил Артема за руку и потащил за собой. Взбешенный красномордый полез через барьер. Шуцман ударил его дубинкой по голове. Началась свалка. «Вася, пойдем-ка от греха подальше и мы», — сказал Михаил Кудашову, подслеповато, вытянув голову, приглядывающемуся к битве. В кинотеатре переводчик им сообщил, что наци требуют запрета этого фильма за оскорбление в нем немецкой армии. На следующий день они узнали, что фильм действительно запрещен.