Ворошилов широко заулыбался.

— Весьма, весьма рад! — говорил он, крепко пожимая руку Михаилу. — Читал «Тихий Дон», не мог оторваться! Поздняя ночь, с утра в наркомат ехать, а я все читаю и читаю! Когда же продолжение?

— Да хотел бы и я знать, когда продолжение, — ответил Михаил. — Третья книга мной давно написана, осталось напечатать.

— Так за чем же стало дело? — простодушно осведомился Ворошилов.

Сталин метнул в Климента Ефремовича кинжальный взгляд, и тот сразу осекся.

— До свидания, товарищ Шолохов, — сказал генсек. — Вопрос о «Тихом Доне» будем решать. Жду от вас известий о новом романе.

Еще до первого разговора со Сталиным, когда писателей на всех высоких собраниях настойчиво призывали писать о коллективизации, Михаил мучился мыслью: как писать роман о том, к чему не лежало сердце? Одно было ясно: он не мог писать о ней, как писал в «Тихом Доне» о революции — не осуждая ее, но и не восторгаясь. Во-первых, такой роман бы не опубликовали, Сталин ждал от него иного. Во-вторых, ураган коллективизации уже вовсю несся по Русской земле, и жаловаться на него было все равно что жаловаться на силы, вызвавшие природную стихию. История — такая же стихия. И ураган, и поворот истории не возникают сами по себе, их порождают определенные причины. Коллективизация — прямое следствие революции, а мучительную противоречивость революции он изображает в главном своем романе — «Тихом Доне». Судьба подарила ему возможность писать новый роман с чистого листа — не стоит же ему повторять то, что сказано уже в «Тихом Доне»! Те, кому надо, и без дополнительных объяснений поймут, почему все происходит так, а не иначе.

К тому же историческая картина за 13 лет изменилась. В годы революции и гражданской войны еще существовали силы, способные создать вместо большевистского государства какое-нибудь другое. Неизвестно, было бы оно лучше и сколь долго просуществовало бы. Если считать «Всевеликое войско Донское» атамана Краснова макетом такого государства, то, вероятно, недолго. За 13 лет своей власти большевики уничтожили или выбросили из страны политические силы, способные прийти им на смену. В случае падения их власти страну ждала анархия похуже махновщины.

Сталин сделал отчаянный ход — и от судьбы коллективизации теперь зависела судьба государства. Дело зашло слишком далеко. Вернуть события вспять, к 1928 году, было уже нельзя. Провалится коллективизация — и рухнет государство. Не только политический строй в форме СССР, а вообще государство. В «Тихом Доне» Михаил мог задним числом в обличительном духе изображать большевиков. Но он знал, что их действия все же не привели к исчезновению России с карты мира. Теперь же он не был уверен, что этого не произойдет, если политика большевиков потерпит полный крах. Создавая роман о новом политическом явлении — коллективизации, Михаил понимал, что обречен исходить из того, что она обязана победить.

Но это легко сказать — «обязана», а ты попробуй писать о ней без любви! Помощь пришла оттуда, откуда Михаил ее не ждал. Бюргерская Германия, поначалу вызвавшая у него жалость к России своим (на взгляд самих немцев, весьма недостаточным) благосостоянием, затем породила у него иные мысли. Эту чистую, солидную, удобную для жизни страну создали те, для кого понятие частной собственности было священно. Но ведь не что иное, как не ослабевающая ни днем, ни ночью забота о своем, кровном, нажитом трудами праведными и неправедными, а с другой стороны — зависть к нему, поставила этих людей друг против друга на древних площадях с оскаленными по-волчьи зубами! Почему одни ходят на митинги под красными знаменами, а другие надевают коричневую форму и отбивают ступни о берлинские мостовые? Почему они убивают друг друга? То была обратная сторона бюргерского порядка. От сотворения мира люди преуспевающие пытались доказать неудачникам, что неравенство между ними — основа общественной гармонии, что оно в порядке вещей, и всегда находились те, кто не верил им. Михаила не удивляло, что так происходило в России, всего лишь за шестьдесят лет до революции избавившейся от крепостного рабства, но, оказывается, то же самое, только в несколько иных формах, было и в «цивилизованной» Германии! Буржуазные газеты и радио день-деньской талдычили работягам, что в СССР — деспотия, что бедные там стали еще бесправней, а они все равно требовали социализма! И наци эти разве просто так, за здорово живешь включили в название своей партии слово «социалистическая»?

Все бедняки на земле мечтали о равенстве, но только в России им сказали: «Извольте. Но частной собственности — не будет. Равенство так равенство. Чтобы получить его — отдайте все». И многие, чему Михаил сам был свидетель, несли на колхозный двор последнее не из-за страха наказания, а оттого, что согласились со справедливостью этой мысли. Лучших хлеборобов выгоняли из родных куреней — но одновременно воплощалась в жизнь вековечная мечта о человеческом братстве. Лучше бы, конечно, она воплощалась как-то иначе, без насилия и ненависти к тем, кто в братство бедных не верил, но что толку говорить об этом, если все происходило именно так, а не иначе?

Роман о коллективизации, понял Михаил, должен быть романом об этой великой мечте, о том, как она завладевает людьми. То была венная тема, а больше всего после первого разговора со Сталиным донимала его мысль, что нельзя написать хороший роман исключительно на политическую, производственную тему. Но, посмотрев на немецкую жизнь, Михаил вспомнил, что Маркс и Энгельс родились именно на этой земле, что здесь, на этом внешне благополучном Западе, появились на свет «Утопия», «Город Солнца» и «Манифест Коммунистической партии». Нет, не может быть «проходным» роман о том, как идеи утопистов всех времен и народов воплощались в жизнь на деле!

С этим чувством, вернувшись в январе нового года в Вешенскую, приступил Михаил к новому роману, названному им поначалу «С потом и кровью». Работал он над первой книгой романа так же быстро, как когда-то над первой книгой «Тихого Дона». Частенько они с Марией Петровной засиживались в кабинете до утра: он писал, а она тут же печатала на машинке. Электричество, которое к тому времени уже провели в райцентр, горело лишь до 11–12 часов ночи. Когда станица погружалась во мрак, Михаил зажигал обыкновенную керосиновую лампу. Петр Луговой, секретарь Вешенского райкома, с которым он сдружился в ту пору, придя однажды утром к Шолохову по делу, увидел через окно, что он спит, лежа грудью прямо на столе, а рядом — лампа без керосина с закопченным стеклом.

Бывшего есаула Половцева, приехавшего в Гремячий Лог подбивать казаков на восстание против советской власти, Михаил писал, конечно, с Сенина. Он изображал его таким, каким помнил по встрече в ГПУ, а его работу по созданию «Союза освобождения Дона» — чисто провокаторской, какой она и была на самом деле. Правда, прямо этого Михаил написать не мог, но делал все, чтобы знающий читатель заподозрил неладное. Например, Половцев, подбивая бывших белых казаков на восстание, обещает, что им придет на помощь Антанта. Но какой же бывалый казак поверит этому, если такой помощи, кроме разовых поставок обмундирования и оружия, не было ни в 1918, ни 1919 году, когда восставали целые округа поголовно? Половцев, агитируя кучку казаков на мятеж против целого государства, говорит им одни общие слова, а они, неученые, легко чуют в них фальшь: «Я побывал в двадцатом году на Галиполях и не чаял оттедова ноги притянуть! Дюже уж хлеб их горьковатый! Мы этих союзников раскусили и поотведали!»