— Э, — разочарованно протянул он, убирая пистолет в наплечную кобуру, — я-то думал, что за вашими проповедями хоть что-то скрывается, а вы, оказывается, обыкновенный шарлатан! Да-да, — сказал он, поймав на себе угрюмый, исподлобья, взгляд Шершнева, — шарлатан, обманщик и мелкий честолюбец, не сумевший добиться настоящего успеха на профессиональном поприще и оттого подавшийся в проповедники... Скажите, Эдуард Альбертович, неужели вам, профессору, доктору наук, самому не противно полжизни валять дурака перед кучкой болванов?

— Они не болваны, — угрюмо огрызнулся Шершнев, натягивая брюки. — Они верующие, а вера утешает и исцеляет...

— В данном случае болваны и верующие — одно и то же, — возразил Глеб. — Вы застегивайтесь, застегивайтесь. Не надо сверкать на меня очками, все равно ваша расстегнутая ширинка сводит на нет весь эффект от этого сверкания... Согласитесь, профессор, что верить в бред, который вы проповедуете, может только законченный болван.

— Вам-то что за дело? — буркнул Шершнев.

— Вы правы. Я даже рад, что вы оказались мошенником. Ненавижу мистику... Ну, вы готовы? Тогда поехали, профессор, поехали!

...Дача, возле которой Шершнев остановил машину, стояла на самом краю поселка. Лес подступал к ней вплотную, сосны царапали ветвями потемневший шифер крыши, стволы берез призрачно белели в темноте. За низенькой, чуть выше колена, оградой цвели какие-то цветы, источавшие густой сладкий аромат. Цветы были мелкие, белые и, казалось, слегка светились в темноте.

Сразу за калиткой их остановили и осветили фонариком. “Все в порядке, брат”, — сказал Шершнев, и фонарик погас. “Здравствуйте, Учитель”, — отозвался охранник, с треском забираясь обратно в кусты. В электрическом свете, падавшем из единственного освещенного окна, блеснули стволы охотничьего ружья.

— Орден Святого Калькулятора, — не удержавшись, фыркнул Глеб. — В крестовый поход готовитесь? Отбивать у неверных счеты, сделанные из костей великомучеников?

— А вы не кощунствуйте, — проворчал Шершнев. — Услышит кто-нибудь — сами станете великомучеником.

На крыльце вспыхнул свет. Открылась дверь, и из дома вышел какой-то высокий человек с аккуратно уложенной прической. В руках у него был современный охотничий арбалет со всеми причиндалами — с лотком для стрел и даже с ночным прицелом. Держа свое оружие наперевес, человек, щурясь, вгляделся в прибывших и склонил голову в почтительном полупоклоне.

— Добрый вечер, Учитель. Мы давно вас ждем. Кто это с вами?

— Это неважно, — отрывисто и деловито бросил Шершнев. — Важно, что этот человек со мной. Позволь нам пройти, брат.

Человек с арбалетом снова почтительно наклонил голову, но остался стоять на месте, загораживая собой дверь.

— Простите, Учитель, — сказал он, — но вы сами велели мне не пропускать в дом посторонних. Я не знаю этого человека, но подозреваю, что, приведя его сюда, вы действовали не по своей воле. При всем моем уважении к вам, Учитель, я не нарушу данного мной обета. Имя Господне не попадет в руки слуг Сатаны.

— Это брат Валерий, — с непонятной интонацией сказал Шершнев, обращаясь к Глебу. — Он...

— Знаю, — перебил Слепой. — Валерий Аксенов, бармен из “Красной птицы”, в недавнем прошлом — сержант спецназа. Афганистан, Чечня, Нагорный Карабах... Я ничего не забыл? Уйди-ка с дороги, брат, не то мне придется тебя отодвинуть.

— Попробуй, — негромко сказал брат Валерий, красноречиво приподнимая арбалет.

— Вот, значит, как, — произнес Сиверов и мысленно поморщился, поймав себя на том, что дословно цитирует незабвенного банкира Казакова.

— Вот так, — ответил бармен теми же словами, которыми Глеб совсем недавно ответил Казакову.

— Знаете, профессор, — сказал Слепой, поворачиваясь к Шершневу, — если в вашей шайке наберется хотя бы с десяток таких вот братьев, то вы не такой дурак, каким показались мне сначала.

— Убрать его, Учитель? — спросил бармен, делая шаг вперед.

Слепой шагнул ему навстречу. Арбалет отлетел в сторону и с шорохом упал в невидимые кусты. Брат Валерий посмотрел на Сиверова с выражением безмерного удивления на разом побледневшем, осунувшемся лице, перевел недоумевающий взгляд на Шершнева, поднес руку к горлу и вдруг начал падать, как срубленное дерево. Сиверов посторонился, и бармен рухнул на ступеньки, запрокинув голову. Шершнев наклонился над ним и отпрянул, увидев, как кровь, наполнив доверху приоткрытый рот брата Валерия, потекла через край.

— Вы его убили! — ахнул он.

— Как и обещал, — ответил Слепой.

Он обернулся на тяжелый топот охранника, который наблюдал эту сцену из кустов. Стрелять охранник побоялся: в руках у него был дробовик, а Шершнев, его любимый Учитель, стоял слишком близко. Теперь этот увалень, пыхтя и топая, бежал к крыльцу по засыпанной гравием дорожке, и было непонятно, зачем он это делает — жить, что ли, надоело?

Глеб вынул из кобуры пистолет с глушителем и, почти не целясь, спустил курок. Мелкий гравий брызнул в стороны из-под ног охранника, и тот замер как вкопанный на всем скаку.

— Бросай ружье и пошел вон, — коротко приказал Глеб. — Целее будешь.

— Ступай, брат, — поддержал его Шершнев. Голос у него заметно подрагивал: очевидно, лишенная какого бы то ни было драматизма смерть брата Валерия произвела на него большое впечатление. — Ступай домой. Встретимся, как обычно, на собрании.

— Если будете живы, — добавил Глеб.

Охранник медленно, с большой неохотой положил ружье на дорожку, повернулся к ним спиной и побрел к калитке. Сделав несколько шагов, он обернулся.

— До свидания, Учитель.

— Будь здоров, — вместо Шершнева ответил Глеб. — Давай-давай, шагай, шевели фигурой. Учитель торопится.

Шершнев вошел в дом первым и включил свет на темной веранде. Здесь пахло сыростью, кухонным чадом и заметенной по углам грязью. В углу стояла древняя газовая плита, старинный кухонный ларь был заставлен грязной посудой. На лавке у двери громоздились какие-то ведра и кастрюли, в некоторых была вода. Помойное ведро под раковиной жестяного умывальника было полно до краев, в мутной жиже плавали разбухшие хлебные корки и огрызки яблок.

— Надеюсь, это не ваша дача, — сказал Глеб, оглядевшись.

— Не моя, — коротко ответил Шершнев и с усилием потянул на себя обитую прохудившейся клеенкой дверь.

Вслед за Шершневым Глеб вошел в дом и сразу увидел Мансурова. Математический гений, все еще одетый в мятый и грязный халат медсестры весь облепленный медицинским пластырем, сидел в старомодном кресле с деревянными подлокотниками. Волосы его были взъерошены, как и на фотографии, которую видел Глеб, очки отсутствовали. Левый глаз Мансурова близоруко щурился, пытаясь разглядеть вошедших, а правый заплыл страшным черно-фиолетовым кровоподтеком. Белый халат был весь в бурых пятнах засохшей крови, левое ухо математика распухло, цветом и фактурой напоминая петушиный гребень, и вообще было видно, что пребывание в гостях у Паштета не прошло для него даром. Руки Мансурова были надежно прибинтованы к подлокотникам кресла липкой лентой, а вокруг разбитого рта виднелось что-то вроде прямоугольной рамки из налипшей на клей грязи — по всей видимости, след все той же липкой ленты, игравшей роль кляпа.