Их вывели из машины, толкнули в спину, заставляя подниматься по широкой лестнице, приказывая кланяться. Они не кланялись. Не хотели. Их ввели в огромный зал, где не было никакой мебели, только повсюду, на полу, на стенах, даже на потолке, висели и лежали ковры и покрывала. В отдаленьи стояло громадное кресло, на нем, далеко, еле различимый, сидел, не шевелясь, человек. От него исходило пыльное сиянье, как от солнечного пыльного столба. Он был одет в ярко-красный шелковый шалат и напоминал далекий язык огня. Их толкали и толкали в спину, заставляя подходить все ближе и ближе. Когда они подошли совсем близко, Император улыбнулся. Перед ним были высокородные русские пленники; ему давно нашептали, что один из них — Цесаревич.

“Вы знаете о том, что умер русский Царь?” — важно спросил Император, не сходя с трона. Дети молча глядели на него. “Вы стали похожи на китайцев, — сказал Император справедливо, — я прикажу приставить к вам учителя, вы научитесь языку, вы будете моими подданными”. “Я никогда не буду ничьим подданным, — сказал Цесаревич тихо. — Расстреляйте меня”. Она глядела на него во все глаза. Услышав известие о смерти отца, он не дрогнул ни одним лицевым мускулом. Принц Георгий скорчился, уткнул голову в пригоршню, его плечи затряслись. Она медленно, широко перекрестилась. “Вам дадут пристанище и работу, если вы захотите остаться у меня”. — “По закону я теперь Царь, — медленно, как бы обдумывая каждое китайское слово, сказал Ника, — и я теперь владею законом перед лицом любого владыки, равного мне.” — “Что ты желаешь, новый русский Царь?” — спросил весело Император, и глаза его загорелись, как два брюшка двух золотых шмелей. “Я желаю заключить перемирье в бесконечной Зимней Войне. Люди устали от нее. Люди измучались. Люди воюющих стран больше не могут воевать. Велите принести бумаги. Я подпишу. Вы тоже поставите подпись свою”. Император глядел на юного Царя, не понимая, в своем ли он уме. “Ты мой пленник!” — “Я русский Царь. Велите принести бумаги, перо и чернильницу”. Император встал с трона, сошел к ним вниз по ступеням тронной лестницы. “Хорошо. Я вижу, время настало. Но не забудь, что ты сам захотел мира. Если ты снова захочешь войны…”

Он не захочет никогда! — чуть не закричала она и чуть не кинулась в ноги Императору, предупреждая его отказ, но он уже хлопнул в ладоши, уже несли рисовые тонкие бумаги, уже, сгорбившись, тянулись вереницей скуластые писцы со стеклянными чернильницами в руках, уже уселись вокруг них, и Ника уже взял в руки перо, и подпись: “Царь русский Николай” — уже полетела ширококрылой птицей на важном документе, приносящем миру вожделенный покой и счастье, — и китайский Император тоже взял перо, покачал головой, как фарфоровый бонза, и начертал на рисовой розовой бумаге черной тушью огромный важный иероглиф, должно быть, обозначающий МIРЪ, мир и больше ничего, единственно великое дело на земле, мир и любовь, любовь и чудо, чудо и счастье. И они с Георгом захлопали в ладоши. И Император Поднебесной распорядился принести на подносе водки и солдатских сухарей, потому нечем, как видно, больше было закусить во дворце у Императора. И раскосые слуги принесли на чернолаковом подносе графин с ртутной водкой и тарелку ржавых сухарей; и это была самая лучшая выпивка и закуска во всем мире, и они высоко подняли прозрачные рюмки, и глаза их всех, четверых, засияли как хрусталь; и Император велел устроить во дворце важные китайские танцы, а вместо важности получилось так, что набилось народу, как сельдей в бочке, и было подано множество бутылей рисовой водки, и все весело перепились, и танцевали до упаду, празднуя окончанье великой и бесконечной Зимней Войны. И Император глядел на буйное веселье своего народа весьма благосклонно.

А она подошла к молодому Царю, заглянула ему в серые глаза глубоко, глубоко. “Вот ты теперь и Царь, Ника, — печально сказал она. — И я не хочу веселиться больше. Что меня ждет? Разлука с тобой”. Он глядел на нее пристально, и на скулы его взбегала алая краска, сурик, киноварь. Он был похож на икону святого Николая, только он был молодой, а св. Николай всегда на иконе лысым изображался. “Что, ты хочешь разлучиться со мной?” — спросил он строго. “Это ты хочешь разлучиться со мной, — сказала она и нежно улыбнулась. — Ты помолвлен с принцессой, со знатной дамой. Теперь ты Царь, и ты женишься на ней”. “А, с Элис, — сказал он со вздохом, — да, это правда, я ее жених. И она моя невеста. Но я полюбил тебя, Лесси.” — “А ты не врешь?..” — по-мальчишьи спросила она, и в глазах ее, вровень с ресницами, встали большие хрустальные слезы. “Это значит только то, — сказал он так же строго, — что я расторгаю помолвку и женюсь на тебе. И объявляю об этом сейчас же, сегодня же”. Он подошел четким солдатским шагом к Императору, склонился к его уху и нашептал что-то. Она увидала, как вспыхнуло, красней зари, лицо старого Императора.

Император встал и крикнул громкое слово на весь дворец, на все китайское веселье, — но что именно, она не разобрала, она еще не сильна была в китайском языке, — но это слово, иероглиф, сказанный вслух, преобразил танцующую толпу: все будто взбесились, все посходили с ума! Вопили от радости! Прыгали до потолка! Бросались к ним, стоящим среди зала, обнимать их и целовать! Подбрасывали их в воздух — до того, что у нее голова закружилась, как от целой выпитой бутылки рисовой водки, и она потеряла сознанье!

“У нас во дворце сегодня свадьба! — закричал Император; тут она уже все поняла. — Русский Царь женится на самой прекрасной девушке всей России, всей Азии и всей Поднебесной! Приказываю солдатам выкатить из моих подвалов все вишневые и ананасовые вина, все бутыли с рисовой и змеиной водкой, все бочки с соленьями, всех соленых красных рыб и склянки с красной икрой! Нынче у нас два праздника сразу! Мир несет на крыльях свадьбу! Свадьба — новых детей! Пусть у Царственной четы родятся дети, и мы, китайцы, верные отныне друзья великой соседней Империи, отпразднуем их рожденье, появленье на свет пушечным залпом из ста Императорских орудий!”

Император еще что-то кричал, она не разбирала. Она держала крепко за руку Нику. Их юные лица светились румянцем и Солнцем. Они стояли посреди тронного зала в смешных широких китайских штанах, в куртках с вышитыми драконами, смеялись и глядели друг на друга.

А веселье было в разгаре, из кладовых и кухонь несли все новые яства, тащили и сдвигали столы, и китайцы, оказывается, в веселье своем были очень похожи на русских, они так же буйно качали головами, так же раскачивались в пляске — широко, будто стояли в лодке на рыбной ловле, кренясь, удерживая равновесье, размахивая руками, как веслами, так же жадно поедали икру, исконно русское, сибирское блюдо, так же рьяно опрокидывали во рты стопки со жгучей водкой — эх, гуляй, народ, и смерд и благород, гуляй до ночи, да пой да не молчи! И песни китайцы пели вроде бы похожие на наши: то веселые да прыгучие, то долгие и тягучие, и печаль сковзила в песнях, и радость плескалась, выплескивалась через край; и все славили и чествовали молодую Царскую чету, и подходили к ним близко, к ручке, поцеловать, и кланялись им в пол, и водили хороводы вокруг них, как вокруг елки.

И глядела она во все глаза на это веселье, и знала: ничего подобного уже не будет у нее в жизни, да полно, жизнь ли это, в действительности ли все это происходит, или же это только сон, какие снятся на протяженьи всей короткой жизни бедному человеку, — ведь невозможно ей быть Царицей, ведь так не бывает, — а китайцы плясали и прыгали вокруг нее, прижимались пьяными губами к ее руке, бросались перед нею на колени, касаясь лбом пола, укрытого коврами, и она хотела петь вместе с ними, да губы ее не шевелились, не разлеплялись, а Ника все держал ее за руку, все сжимал ее руку, будто боялся отпустить, будто если отпустит — земля сразу же разверзнется под их ногами, загремит снова военный гром, загрохочут орудья, полетит ледяная картечь, полетит железный снег, огненный красный ветер взовьется, красный, как Императорский шелковый халат, и они полетят в тартарары, провалятся, будут падать, падать, падать в черную невозвратную бездну.