Прежде чем я успел понять, что происходит, они поставили мне клизму и пошли к следующему пациенту. В моем кишечнике разливалось несколько литров воды.

Я не разбираюсь в медицине, но меня всегда поражало, как можно ставить клизму тому, кто страдает от поноса.

Так или иначе, после того, как эту операцию повторили еще дважды, мои страдания еще усилились. Я только и делал, что ходил в уборную, которая находилась на некотором расстоянии от госпиталя. Приходилось пробираться под леденящими порывами ветра. Так что, может, пребывание в постели мне и помогло бы, но такие прогулки свели всю пользу на нет.

Через два дня меня объявили выздоровевшим и отправили обратно в роту, хотя я еле волочил ноги. Моя рота находилась совсем рядом, километрах в десяти от штаба дивизии, в крохотной деревушке, из которой ушла половина жителей. Я был ужасно рад снова увидеть друзей — а там были все, в том числе и Оленсгейм. Но состояние мое было не лучше того, когда я прибыл в госпиталь.

Ближайшие мои друзья — Гальс, Ленсен и ветеран — суетились вокруг меня, пытаясь хоть как-нибудь помочь мне. Они особо настаивали на том, чтобы я вливал себе в глотку как можно больше водки. Это, говорили они, единственное средство от болезни. Однако я посещал туалет все чаще. Вид моих кровавых экскрементов заставил забеспокоиться ветерана, который сопровождал меня на случай, если я потеряю сознание. По настоянию друзей я дважды пытался пробиться в госпиталь, но там было полно раненых из-под Киева, а мои бумаги свидетельствовали о том, что я выздоровел.

Мне стало совсем плохо. Я не вставал с койки. Друзья несколько раз несли за меня караул и выполняли другие задания. В роте, которой по-прежнему командовал Весрейдау, все шло хорошо. Но мы оставались в районе военных действий, а значит, в любую минуту могли отправиться на позиции. Весрейдау понимал, что я не смогу продержаться в боевых условиях.

Как-то вечером, через неделю после выписки из госпиталя, у меня начался бред. Я и не подозревал, что в небе происходило кровопролитное сражение.

— С другой стороны, тебе даже повезло, — пошутил Гальс.

Он отважился поговорить обо мне с Весрейдау. Тот объяснил ему:

— Мой мальчик, мы в ближайшее время отводим войска. Нас переводят в оккупационную зону, в ста километрах западнее. Конечно, там нам тоже предстоит много работы, но по сравнению с нынешним временем это будут каникулы. Упроси друга продержаться еще сутки. И скажи всем, что мы уезжаем. Вскоре нам всем станет легче.

Гальс щелкнул каблуками и как ураган вылетел из штаба. Он заглядывал в каждую встречную избу и распространял радостные новости. Добравшись до нас, он вывел меня из бессознательного состояния.

— Сайер, ты спасен! — крикнул он. — Скоро мы уезжаем. Нас ждет настоящий отдых.

Он повернулся к солдатам, которые жили в избе вместе с нами:

— Надо дать ему побольше хинину. Парню надо продержаться еще сутки.

Как я ни был слаб, веселое настроение Гальса передалось и мне.

— Ты спасен! — повторял он. — Сам понимаешь: с такой лихорадкой тебя наверняка отправят в госпиталь, а потом еще дадут отпуск. Ну и повезло тебе!

От каждого движения у меня возникала резь в желудке. Несмотря на это, я начал собирать вещи. Все вокруг были заняты тем же. Поближе положил пачку писем. Почтальоны дивизии выдали мне кучу корреспонденции. От Паулы было не меньше дюжины писем, что значительно облегчило мои страдания. Пришли весточки и от родителей: они укоряли меня за долгое молчание. Написала даже фрау Нейбах. Пересилив себя, я ответил всем, хотя из-за лихорадки, наверное, писал бессвязно.

Наконец, мы отправились в путь. Мне выделили место в грузовичке «ауто-униона», и мы по дорогам эпохи Каролингов добрались до Винницы. Машины едва не тонули в ямах, наполненных дождевой водой. Мне даже показалось, что мы едем по знаменитым Припятским болотам. Они и действительно были неподалеку. Объезжали по доскам, плававшим в грязи. Как ни удивительно, эти дощатые дороги, несмотря на то что быстро по ним не покатишь, сильно помогли нам в дождливую погоду. Сто пятьдесят километров мы проделали за девять часов. Стояла отвратительная погода: холод, снегопад, сменявшийся дождем. Зато нас не беспокоила советская авиация, активизировавшаяся в это время.

По прибытии меня и еще шестерых солдат нашей роты направили в госпиталь. В то время диарея была распространенным заболеванием. Специалисты стали приводить меня в порядок. Друзья находились в двадцати пяти километрах. Я знал, что, как только поправлюсь, присоединюсь к ним.

Доктора объяснили мне, что лечение затянется, так как моя «кишечная флора» сильно пострадала.

Прошло не меньше двух недель, прежде чем я смог нормально питаться. Ежедневно подставлял задницу санитару. Он проделал в ней дырок не меньше, чем в подушечке для булавок. Два раза в день измеряли температуру. Но градусник упорно показывал 38 градусов. Лихорадка не отступала.

Началась зима. Я с радостью наблюдал за снегопадом из окна теплой палаты. Знал, что мои друзья вне опасности. О том, что положение на фронтах резко ухудшилось, я и не подозревал.

В газетах печатали лишь фотографии сияющих артиллеристов, которые располагаются на новых позициях или устраиваются на зимние квартиры. А статьи были полны ничего не значащих слов. Дважды меня навещал Гальс. Он приносил почту: ему удалось выбить себе должность помощника почтальона, и Гальс с легкостью отлучался, чтобы навестить меня. Он радовался всему и бросал в меня снежки и принимался раскатисто хохотать. Он не больше, чем я, знал о том, каково в действительности наше положение. Мы и представить себе не могли, что вскоре начнется ужасное отступление, которое унесет еще много жизней.

Я пробыл в госпитале три недели, когда мне сообщили новость: меня выписывали. Санитар сказал, что уже подписан приказ о моем отпуске.

— Мне почему-то думается, — сказал он, — что дома ты поправишься быстрее, чем здесь.

Я ответил лишь, что мне тоже так кажется, хотя готов был броситься ему на шею. В результате мне выдали десятидневный пропуск (отпуск был короче, чем первый), вступавший в силу, как только будет поставлена печать. Я сразу же подумал о Берлине и Пауле. Добьюсь разрешения, чтобы она поехала со мною во Францию. А если не получится, останусь с ней в Берлине.

Хоть силы мои не вполне восстановились, я едва не прыгал от радости. С невероятной быстротой упаковал вещи и с широкой улыбкой вышел из госпиталя. Друзьям я написал записку, прося прощения, что не зашел перед отъездом. Я знал, что они не обидятся.

Начищенные до блеска сапоги оставляли отпечатки на снегу. Я шел к станции. Радость настолько переполняла меня, что я даже заговорил со встреченным по дороге русским. Гимнастерка и форма были выстираны и выглажены. Я чувствовал себя новым человеком и позабыл про свои прежние страдания. К Германии и лично к фюреру я испытывал огромную признательность: они заставили меня по-новому оценить чистую постель, крышу над головой и друзей, которые заботятся о тебе.