Мне было года три с половиной, не больше. Шумным весенним днем, гуляя с матушкой во дворе приземистой «хрущевки», я нашел в траве птенца воробья. Совсем маленький, он лежал на спинке, немощно трепыхая крыльями и вытягивая тоненькие розовые лапки. Пернатых родителей поблизости не было. Да и гнезда мы не нашли, как ни старались. И решили попытаться спасти несчастного, забрав его домой. «Сейчас покормим его, а завтра отнесем к доктору», – сказала мама, когда я аккуратно нес птицу, задыхаясь от эмоций. Устроив птенца в почтовой фанерной коробке, устланной ватой, я бросился во двор, чтобы притащить ему одного из дождевых червяков, выбравшихся на асфальтные дорожки после обильного утреннего дождя. Вернувшись с добычей, пытался кормить пищащего птенца, поднося угощение к клюву и на все лады уговаривая его поесть. Но тот, несмотря на все мои старания, не обращал на еду никакого внимания. Я был в отчаянии, но сдаваться не собирался, требуя от родителей помощи. Тогда мама растолкла в молоке вареный яичный желток. Взяв умирающую птицу в руку, она поднесла к нему ложку с питательной смесью, тихонько ткнув птенца в нее клювом. Затаив дыхание, я ждал развязки, от волнения заливаясь пунцовым румянцем. Спустя несколько бесконечных секунд, полных детской жалости и надежды, пернатый чуть дернул головой и… запустил клюв в ложку! Приоткрывая клюв, он высовывал тонкий язычок, запуская его в ложку. Я ликовал! «Ура! Ура!! Мы спасли воробышка, ура!» – радостно лепетал я, глядя на то, как пустеет ложка. «Да, сынок, спасли», – соглашалась со мною мама, стараясь спрятать свою неуверенность. А когда полчаса спустя воробей кое-как поднялся на ноги, покачиваясь на слабых когтистых лапках, я был совершенно счастлив. До позднего вечера не отходил я от коробки, изредка осторожно гладя по голове нахохлившуюся птицу, забившуюся в угол коробки. «Потерпи до завтра! – уговаривал я его. – Завтра мы тебя с мамой к врачу отнесем. И будешь ты тогда совсем здоровым!» Когда пришла пора ложиться спать, родители с трудом оттащили меня от спасенного воробья. Погладив его по грязным лохматым перьям, я пожелал ему спокойной ночи, попрощавшись до утра и еще раз напомнив про врача.

Проснувшись ни свет ни заря, я вскочил с кровати и бросился в родительскую комнату, где на подоконнике стояла коробка с птенцом. Схватив свой любимый маленький стульчик, подтащил его к окну и, взобравшись на него, заглянул в коробку. Воробей лежал на боку, вытянув окоченевшие сомкнутые лапы. Птица была мертва.

В то утро родители проснулись от пронзительного детского крика. Мама говорит, что не могла успокоить меня несколько часов, пока я сам не уснул, совершенно вымотанный изнурительными рыданиями. Так я не плакал никогда в жизни, ни до, ни после этого дня. А проснувшись, несчастный и опухший, я снова принялся оплакивать птицу. Да так отчаянно, что родители даже решили дать мне валерьянки. Трехлетний Тёма Антонов окончательно справился со своим горем лишь неделю спустя. Но даже спустя многие месяцы мог пустить слезу, увидев на улице шумную воробьиную стаю, напомнившую о моем мертвеце, которого я так неистово оплакивал.

«Один мертвый воробей против сотен людских похорон», – мелькнуло у меня в голове перед тем, как я растворился в объятиях сна, тяжело пахнущего сердечными каплями. Поначалу передо мною была лишь черная молчаливая пустота. Но вдруг колыхнувшись, она стала наполняться проступающими очертаниями сновидения, ставшего продолжением истории с воробьем, случившейся в далеком детстве.

Фантасмагория этого сна началась с совершенно обыденной и реальной картины. Я подметал траурный зал, сгребая обрывки цветов, частички тополиного пуха и грязь с обуви родственников, накопившуюся после череды утренних выдач. Закончив уборку, одним движением задвинул кучку мусора в совок, опрокинув его в пластмассовое ведро, неприметно стоящее в дальнем углу зала. Закончив, открыл боковую дверь, ведущую в зал ожидания для родственников… И удивленно замер, не веря своим глаза.

Знакомого мне помещения, с серыми больничными банкетками и бесплатным таксофоном, за дверью не было. Передо мною зияло огромное, совершенно пустое пространство, сложенное из черного камня. Вдалеке виднелись полукруглые арки проемов, из которых шел тусклый, беловато-молочный свет. «Что… за… бред такой», – растерянно прошептал я, вытянув шею и вглядываясь в проем двери. «Этого просто быть не может!», – снова прошептал я осипшим от волнения голосом. Взявшись нетвердой рукой за ручку двери, я закрыл ее и, выждав несколько секунд, вновь открыл, надеясь увидеть зал для родни. Но нет! Загадочное огромное сооружение упрямо смотрело на меня, словно бросало вызов моему безверию. Пересилив испуг, я сделал пару шагов вперед, оставив позади двери траурного зала. Оглядевшись, понял, что насколько огромно это чуждое пространство, непонятно как поместившееся в скромном метраже зала для родственников. До ближайшей стены, в которой сияла арка, было метров пятьдесят, не меньше. Задрав голову, потолка я не увидел. Вместо него надо мною возвышалась бездонная черная пустота. «Так, надо срочно назад!», – запоздало вспыхнуло у меня в голове. Рывком развернувшись, вскрикнул от неожиданности. Двери траурного зала за мною больше не было – лишь глухая черная стена, твердая, холодная и… очень страшная. Паника стала стремительно наполнять меня, тугой струей заливая меня с головы до ног. «Боря!!! Вовка!!!», – закричал я, вибрируя непослушным голосом. В ответ – лишь слабое эхо. Разом закружилась голова, а грудь сдавило так, что каждый вдох давался мне с трудом. Бессмысленно постучав кулаками по стене, будто стараясь достучаться до привычной реальности, вдруг почувствовал, как внутри меня просыпается инстинкт самосохранения, требующий искать выход. «Или я потеря сознание и все это мне просто кажется… Или должен быть выход. Выход обратно! Боже, умоляю, помоги мне!» – взвыл я, заполошно перекрестившись.

Кое-как притушив панику, колотящуюся где-то в районе солнечного сплетения, я кинулся к первой попавшейся арке. За ней был узкий коридор, залитый этим странным белым светом, который, казалось, лился из серых стен. Ловя ртом воздух, я бегом бросился вперед. И вскоре выскочил из коридора в тот же самый зал. Нервно хохотнув, я с силой протер руками лицо, сильно зажмурив глаза. Затравленно озираясь и матерясь, я бросился к другому коридору, лелея надежду на спасение. И побежал между его тесных стен, тихонько причитая и подвывая от страха, словно герой малобюджетного фильма ужасов. И снова оказался на исходной позиции. Заикаясь от страха, приказал себе прекратить обсираться и искать выход. Еще раз перекрестившись, прося защиты у Господа, добежал на непослушных трясущихся ногах до дальних арок. Заглянув в них, понял, что из зловещей черноты зала отходят несколько лестниц. Направо и вверх. Просто направо. Направо и вниз, налево и вниз. И еще был длинный коридор прямо. Прошло немало времени, прежде чем я побывал во всех, неизменно возвращаясь в зал без потолка, откуда начинал свой путь.

– Должен быть выход! Он есть! И я его найду! – шептал я себе, продолжая метаться по ловушкам коридоров, усыпанных поворотами. То и дело принимался орать, зовя на помощь то Бога, то Пташкина с Плохотнюком. Спустя пару часов, вновь сидя на исходной точке, я добрался до высшей точки отчаяния, сковывающего и отупляющего. Ко мне вдруг незаметно подступила жажда. Пересохшая горящая глотка отчетливо нарисовала мне, как буду подыхать, если не найду выход, ведь никаких признаков воды я за это время не обнаружил. «Наверное, слишком быстро шел, – решил я тогда. – Есть в этих коридорах какой-то выход… Может, тайная дверь, или крошечная ниша… Что-то есть, а я просто не заметил».