– Ба, какая встреча! Не ожидал… – обрадовался я, с наслаждением нюхая содержимое фляжки. – Вовкина заначка, не иначе.

Да, это была она – живая легенда нашего отделения, знакомая большинству сотрудников клиники лишь понаслышке. «Аква вита» патанатомии, которую воспевал каждый, кому доводилось откушать хотя бы рюмку этого нектара. И санитар Антонов не был исключением. Стоило мне однажды вкусить плотной, черно-рубиновой жидкости, по виду напоминавшей венозную кровь, чтобы впредь решительно отказываться от любых дорогих и благородных напитков, если за столом был этот. Бумажкин, водивший знакомство с одним из видных профессиональных дегустаторов, клялся, что тот, отведав фирменного дижестива, был в полном восторге и целых полчаса сыпал в адрес зелья витиеватыми определениями. Говорил про округлую гармоничность букета, глубину и объем аромата, про мягкие бархатные нотки и еще что-то такое, что Вовка даже и повторить не смог. Одним словом, чах, словно Кощей над элитным коллекционным арманьяком. И я с ним согласен, хотя и не могу различить всех замысловатых нюансов. Впрочем, и без них сразу было понятно главное – напиток прекрасен. Прекрасен и еще раз прекрасен.

Я уверен, мой читатель, что ты уже догадался. Да-да, я говорю о «самоделе». То есть – о настойке домашнего приготовления. Мы называли ее «наша» – просто, лаконично и с любовью. Во время праздничных застолий, проходивших в канун традиционных советских праздников, частенько можно было услышать примерно такой разговор: «Может, по виски? Очень хорош…» – предлагал кто-нибудь, разглядывая этикетку модного пойла. «Не, я лучше нашей», – уверенно отвечал ему коллега. «И то верно, давай нашей», – соглашался тот, убирая виски в сторонку, чтоб не мешал. Детальный рецепт настойки не разглашался, хранимый лишь несколькими посвященными из числа лаборантов и врачей отделения. Могу описать состав только в общих чертах.

Итак… Настойка спиртовая, крепость может варьироваться от 30–35 до 50–55 градусов. (Первый вариант лично мне нравится больше.) Сырье. Точно знаю, что оно включала в себя скорлупу кедровых орехов, корицу, разные ягоды, лепестки чайной розы, жареные кофейные зерна, вроде какие-то сухофрукты и жженый сахар. И еще что-то… А, да – мята тоже была необходима. И даже если бы я точно знал все компоненты, то не смог бы сделать «нашу». В лучшем случае – что-нибудь отдаленно похожее. Настойка была с секретом. Даже с двумя. Первый знали все. Основой для приготовления являлся особый медицинский спирт, который бывает разный. Этот был «биопсийный», и использовался для подготовки гистологических исследований. А потому – чистейший, как слеза херувима. Минимум примесей. Отсюда тонкое, изящное спиртовое тепло, качественный комфортный дурман и щадящее утро. Но… тайну рецепта надежно охранял второй секрет. Массовому потребителю он был неизвестен. И если кто-нибудь из посвященных и разболтал бы его во хмелю за столом, то с ходу запомнить бы не получилось. А записать не дали бы. Второй секрет представлял из себя строгие аптечные рекомендации по составу сырья и пропорциям. Однако и этого знания было мало для создания напитка. Все компоненты настаивались на спирту не вместе, а по очереди, на разных этапах приготовления. Какие-то лежали в «огненной воде» много дней, другие – всего несколько часов. Процесс настаивания был долгим, кропотливым и занимал несколько месяцев. К тому же в определенный момент настойку надо было аккуратно подогреть. И только если весь этот шаманский ритуал был неукоснительно соблюден… Только тогда, процедив полученное сквозь марлю, можно было приобщиться к легендарной «нашей». Я уверен, что особую уникальную нотку этой настойке придавали немалое терпение, ювелирная точность и труд, вложенные в ее производство.

И вот – она в моих руках. Немного, грамм 170. Впрочем, больше и не надо. Решительно взяв из шкафа прозрачный тюльпан коньячного бокала, я плеснул в него немного, долго нюхал, причмокивая, качал головой и, закончив восхищаться, торжественно запрокинул посуду, сделав небольшой глоток. Замерев, прислушался, смакуя встречу с прекрасным. После – немедленно повторил…

Вскоре «нашей» не стало. Говоря языком некролога, она скоропостижно скончалась, оставив после себя добрую память и безутешного санитара Антонова, тоскующего об утрате. Захоронив ее бренное стеклянное тело в глубине бара, я вернул на место нарядные импортные бутылки. Почтив память безвременно ушедшей настойки молчанием, решил принять горизонтальное положение. Особенно этого хотела уставшая за день спина, которая уже довольно давно ныла про заслуженный отдых. Стянув пижаму, я признался себе, что на душ сил нет, и, кое-как постелив белье, бухнулся на диван. Протяжно потянувшись, издал прерывистый крякающий стон, промямлил «все, завтра воскресенье» и принялся чередовать каналы в поисках вечерних новостей. Спать я пока не собирался, ведь скоро должны были привезти Первенцева. Решив дождаться воскресного клиента, стал старательно таращиться в телевизор, чтобы не уснуть. Сперва все шло нормально, но вскоре Морфей заметил мои усилия и решил избавить меня от напрасной борьбы, послав уставшему Харону коварный внезапный сон.

Скрывшись в его темной теплой пучине, я вскоре оказался посреди очень яркого, подробного и абсолютно реального утреннего цейтнота, вместе с Борей и Вовкой. Мы втроем метались между родственниками, гробами, трупами, дверными и телефонными звонками, инструментами, квитанциями, подъемниками британской фирмы «Leec», пластмассовыми венками и церковными покрывалами. Плохиш ругался сквозь зубы, Вовка жестко подгонял нас, а у меня, как назло, все валилось из рук. То подголовник упадет на ногу, то бритву потеряю, а она в кармане пижамы. Кроме того, я подолгу стоял перед дверями холодильника, силясь найти на пластиковых табличках нужного мертвеца, чья родня уже опаздывает на кремацию. Понимая, что выдача на грани срыва, я нервничал, ожесточенно вглядываясь в буквы, потом забывал фамилию, бежал к Вовке, виновато спрашивал, кого хоронить, и забывал ее снова, еще перед тем, как попасть назад в холодильник. Не понимая, что со мной происходит, я старался взять себя в руки, сосредоточиться и начать наматывать круги похоронного алгоритма. И когда начинал справляться со странной беспомощностью, понимал, что опять не знаю фамилию постояльца, которого должен отдать родне. И снова к Вовке, от него в холодильник, постоянно повторяя «Ремизов, Ремизов, Ремизов». Проверив каждую из 32 полок холодильника, понимал, что Ремизова здесь нет. Ошарашенный, замирал напротив гудящего агрегата, слыша, как Вовка орет из зоны выдачи «Тёмыч, где Ремизов? срочно, давай! уснул, что ли, твою мать? они кремацию пропустят!!!». Преодолев липкий страх, я бегом срывался в зону выдачи, чтобы пролепетать в лицо старшему санитару: «Его нет в холодильнике! Честно, я все проверил!» «Кого нет?» – грозно спрашивает Бумажкин, округляя глаза. И тут я… да, в очередной раз напрочь забываю проклятую фамилию. «Того, кто на кремацию опаздывает», – пытаюсь выкрутиться я. «Да сегодня у всех почти кремация, и все опаздывают», – шипит Вовка, багровея и сжимая кулаки. «Как фамилия, спрашиваю?!» На этот вопрос я не могу ответить. Помню только, что буква Р в ней точно была. «Ремнев», – говорю я наугад. «И чего? Нет Ремнева?!» – с трудом сдерживается Бумажкин. «Нет! Да честно, все по три раза проверил», – жалобно тяну я. «Так, иди за мной», – бросает старший санитар через плечо, почти бегом направляясь в холодильник. Я несусь за ним, задеваю какой-то гроб, с грохотом падающий на пол. И оказавшись у дверей холодильника, ясно вижу надпись «Ремнев», в которую тыкает пальцем Бумажкин, матеря меня, что есть сил. «Ремнев фамилия! Да, Ремнев!!!» – ликую я, бросаясь доставать труп. Обливаясь потом от нервов, на предельной скорости тащу бедолагу в зону выдачи, брею, укладываю в гроб, закрываю глаза и рот, впопыхах заканчиваю подготовку и выкатываю к закрытым дверям ритуального зала. «Быстро! Быстро отдавай Ремизова!» – командует Бумажкин. «Да, все готово, отдаю!» – хочу успокоить я его. И обмираю, заливаясь пунцовой краской. Теперь все ровно наоборот. Я прекрасно помню фамилию того, кого привез из холодильника. Он Ремнев. Бумажкин же твердит про какого-то Ремизова. Надеясь, что он просто оговорился в суматохе, поправляю: «Ремнев, а не Ремизов». «Что??» – бледнеет Бумажкин. «Фамилия у этого Ремнев, а ты говоришь – Ремизов», – объясняю я, кивая на гроб с постояльцем, опаздывающим на кремацию. «Так, стоп!» – вполголоса говорит старший, на секунду закрывая глаза. Открыв, двумя широкими шагами подходит к крышке гроба, который я собираюсь отдать родне Ремнева. Срывает с нее квитанцию, пришпиленную булавкой к обивке, молча смотрит на бумажку, вдруг роняя ее. И матерясь на глубоком вздохе, хватается за голову. Я поднимаю квиток, на котором крупно написано «Ремизов». С трудом справляясь с мерзким ледяным параличом, достаю бирку из-под манжета мертвеца. «Ремнев» написано на ней. «Чего стоишь-то??!!» – рявкает на меня Вовка. «Давай сюда Ремизова, пулей!!» «Его нет в холодильнике», – неуверенно говорю я. «Ты че, бредишь?? Он в последней секции, у окна! Бегом!» – отвечает старший и скрывается в боксе перед траурным залом вместе с очередным заказчиком. Не чувствуя ватных ног, я бегу в холодильник, к последней двери, где, как сказал Вовка, должен лежать тот, в чей гроб я положил этого… которого Бумажкин нашел… как его, мать его… этот, на Р… нет, на В начинается. «Веденев, что ли? Нет здесь такого!!». Внезапно подкатывает тошнота, толкая снизу в горло. «Спокойно!!!» – мысленно ору я на себя. «Ты должен одного из ящика вынуть, а другого положить! В ящике не тот труп! Так?? Да, так! Достать надо… что Вовка говорил, когда пальцем в табличку тыкал? Вспомни, просто вспомни!!!» – умолял я себя, впившись пальцами сжатых кулаков в ладони. И в панике шарил глазами по пластиковым табличкам, из последних сил надеясь, что наткнусь на верную фамилию. «Бегом к гробу! У него ж на руке бирка! Вспомнишь одного – вспомнишь другого», – еле слышно шептал я на бегу, влетая в зону выдачи. Рывком к гробу. Но… тот пуст. Подушка, церковное покрывало и бумажные белые тапочки лежат внутри. Постояльца нет! «Главное – не он, а тот, чей это ящик. Где квитанция, где?» – шарю я взглядом по полу, где Бумажкин уронил квиток, снятый с крышки. Его нет. Пол пустой, сияюще чистый, аж отливает. Отливает? Значит, его только что помыл кто-то из санитарок! Хватаясь за спасительную догадку, я открываю ведро, сначала роясь в нем, а потом просто переворачивая на пол. И… Вот она! Квитанция! Мятая, но целая. Крепко зажав ее в руке, опрометью бросаюсь в холодильник, к последней секции, что у окна. Осторожно расправляю квиток, измятый в потном кулаке, и облегченно читаю фамилию. Действительно, Вовка был прав, нужный труп здесь. «Все, сейчас мигом отдам! Успеют они на кремацию, успеют!» – заклинаю я себя, выдергивая из холодильника стальной поддон с трупом, который мягко заезжает на резиновые роликовые рельсы подъемника. И в ту же секунду – нокаут! Труп на поддоне не одет. И другого пола. Истерично хихикая, опускаю глаза в квитанцию. Все сходится. В квитанции Смолина, на двери она и на поддоне тоже, вот и бирка имеется. Но на кремацию опаздывает мужчина. И это единственное, в чем я уверен. «Нашел не ту квитанцию», – бессильно понимаю я, закрыв руками лицо.