class="p1">– Идите к главным воротам, – с трудом выдавливаю я. – Держитесь вместе. Поднимите руки.

В задних рядах я вижу Хани, и грудь наполняет чувство, моментально заглушающее боль в обожженной ладони. Веки у нее опухли, она бледна, однако губы сжаты, подбородок вздернут, выражая знакомую решимость, и, по крайней мере, она жива. Я сомневалась, что увижу ее живой.

Она выводит последних напуганных, плачущих малышей на свободу и ведет их на юг, в сторону главных ворот. Федерал бежит к следующему бараку, при помощи рации вызывая подкрепление, и внутри у меня как будто что-то лопается – облегчение до того велико, что ощущается почти физически. Оно вдыхает новую жизнь в мои измученные мышцы, и я кое-как принимаю сидячее положение.

Дети пробираются по двору, послушно вскинув вверх ладошки. Внезапно вокруг них возникает суматоха: федералы выскакивают из-за пелены дыма, подхватывают моих Братьев и Сестер на руки и выносят через широкие бреши в сетчатом заборе. Малыши хнычут и зовут родителей, и мое сердце разрывается от жалости, однако они живы, живы, и важнее этого нет ничего. Это единственное, что имеет значение сейчас, когда мир объят огнем.

Я слышу вопль – такой громкий и пронзительный, что прорывается сквозь гром стрельбы и рев адского пламени, – и невольно поворачиваю голову. Неподалеку от полыхающих руин часовни двое федералов схватили Люка, его держат сразу и за руки, и за ноги. Он бешено отбивается, рычит и требует поставить его на землю, отпустить к остальным, дать Вознестись.

Его голос, полный ярости, религиозного пыла и неистовой, отчаянной паники, – последнее, что я слышу перед тем, как меня накрывает темнота.

После

Я умолкаю, и в кабинете еще долго висит тишина. Я чувствую себя опустошенной, как будто использовала всю энергию до последней частички, однако это не плохо, просто странно. Я не знаю, что делать дальше, но, наверное, именно так ощущается свобода.

– Не представляю, как ты смогла пройти через все это, – тихо произносит доктор Эрнандес. Он смотрит на меня так пристально, что мне делается слегка не по себе. – Я считаю, ты потрясающая девушка, Мунбим. То, что ты только что совершила, твой откровенный рассказ – это просто невероятная смелость, от которой у меня захватывает дух.

– И только-то? – Убогая шутка, но психиатр улыбается.

Агент Карлайл, напротив, совершенно серьезен.

– Твое мужество не подлежит сомнению, – говорит он. – Тем не менее, как бы неприятно мне ни было, боюсь, я обязан вернуться к давнему вопросу. Тогда я не стал давить, но сейчас мне нужен ответ. Ты по-прежнему придерживаешься версии, что не заходила в Большой дом во время пожара?

– Это не версия, – возражаю я, – а чистая правда.

Агент Карлайл прищуривается, но в его взгляде нет гнева, лишь разочарование.

– Тогда давай разбираться. Ты знала, что за утро семнадцатого числа было отснято почти двести часов видео?

– Нет.

– На агентах, производивших захват и обыск, были нагрудные камеры. На каждом транспортном средстве – как минимум по одному видеорегистратору. Мы тщательно проанализировали все кадры и сумели составить четкую визуальную картину происходившего, запечатленную с разных углов. По этой причине я могу с абсолютной уверенностью утверждать, что Хани не выходила из западного барака после того, как агент Джефферис отпер дверь твоим мастер-ключом. Она с поднятыми руками вышла из главных ворот четырьмя минутами раньше, и в тот момент, когда освободили других детей, парамедики уже оказывали ей помощь.

– Я видела, как она выходила, – настаиваю я.

– Нет, Мунбим. Ее там не было.

– Видела, – повторяю я, чувствуя себя ребенком, упрямо цепляющимся за ложь даже после разоблачения, однако ничего лучше в голову мне не приходит. Все прочее я им рассказала, хотя для этого мне пришлось перебороть себя и свой страх. Осталась лишь одна тайна, и раскрыть ее я не могу. Не могу.

Агент Карлайл молча смотрит на меня.

– Я ее видела, – снова повторяю я. – И меня не волнует, верите вы мне или нет.

– Хорошо, хорошо, – вмешивается доктор Эрнандес. – Давайте постараемся сохранять спокойствие. Лишняя агрессия ни к чему.

– Я спокойна, – говорю я.

– Я тоже, – произносит агент Карлайл. – Мунбим, на одной из записей совершенно ясно видно, как ты целишься пистолетом в Беллу.

– Я вам про это рассказывала.

– Рассказывала. По твоим словам, Белла осталась лежать на земле, а ты направилась к западным баракам, чтобы выпустить запертых детей.

Киваю.

– Так я и сделала.

Агент Карлайл качает головой.

– Нет, не так. Ты действительно пошла к западным баракам, но не сразу. Камера четко зафиксировала, что, расставшись с Беллой, ты вошла в Большой дом и провела там почти шесть минут.

– Неправда. – Я начинаю повышать голос. – Сколько раз можно повторять?

– Мунбим, – обращается ко мне доктор Эрнандес. – Я понимаю твое желание защитить себя, в самом деле понимаю. Однако я надеялся, что мы достигли точки доверия.

– Я говорю правду, – упорствую я. Лицо горит, а руки начинают трястись. Хоть бы они не заметили. – Но спасибо, что пытаетесь вызвать у меня чувство вины. Большое спасибо.

Доктор досадливо морщится, его щеки розовеют, как я полагаю, от смущения.

– Я могу принести сюда экран и показать тебе запись, – говорит агент Карлайл. – Может, это освежит твою память?

– Не нужны мне ваши записи, – мотаю головой я.

– Значит, ты не хочешь рассказать, что произошло в Большом доме?

Я делаю глубокий вдох.

– Я не знаю, что произошло в Большом доме. Потому что не входила туда.

– А я убежден, что входила, – возражает агент Карлайл. – Точнее, это факт. Поэтому мне любопытно, что же ты от нас скрываешь.

Пожимаю плечами. Мне нечего на это сказать. Доктор Эрнандес подается вперед.

– Пожалуй, на сегодня закончим. Мунбим, мы знаем, как все это для тебя тяжело, и я бы ни в коем случае не хотел, чтобы ты думала, будто мы не ценим твою честность или отвагу. Мне кажется, крепкий ночной сон и некоторое количество времени, чтобы привести мысли в порядок, пойдут на пользу всем нам.

– Согласен, – кивает агент Карлайл. – Продолжим утром. Возможно, завтра мы что-то увидим в ином ракурсе.

– Отлично, – говорю я, хотя особого смысла в решении не вижу, ведь я обдумывала все это куда дольше, нежели они, и несколько часов ничего не изменят.

Доктор Эрнандес собирает свой портфель, и оба мужчины направляются к двери. Прежде чем отпереть дверь, агент Карлайл оглядывается, и выражение его лица поражает меня в самое сердце. Это не гнев и даже не разочарование, а сочувствие. Агенту Карлайлу меня жаль.

Дверь закрывается, я вперяю взгляд в стену, пытаясь