не посвящают. Могу утверждать одно: сегодня утром я лично видел, как агент Карлайл сел в машину, перед этим пообещав мне вернуться завтра.

– Значит, вам приходится верить ему на слово, – говорю я. – А мне приходится верить вам.

– Это проблема? – хмурит брови психиатр.

Я пожимаю плечами.

– Не знаю. Сперва я считала, что проблема, потом начала думать, что, возможно, и нет. А теперь сомневаюсь.

– Буду предельно откровенен, – говорит доктор Эрнандес. – Я рад, что агента Карлайла сегодня здесь нет. По моему мнению, в последние дни мы с тобой достигли значительного прогресса, однако из-за того, что идет расследование, нам пришлось добиваться этих результатов не самыми оптимальными методами. Поэтому я настроен вернуть обсуждение к тебе, к твоим переживаниям и чувствам.

– Я в порядке.

– Это несерьезно, – мотает головой доктор.

– Со мной все нормально.

Он кивает и делает пометку в одном из блокнотов. Я жду, пока он допишет, и внезапно мне в голову приходят сразу две мысли. Первая: мой допрос – а это именно допрос – окончен, и мы с доктором Эрнандесом возвращаемся к его «процессу». И вторая: агент Карлайл определенно думает, что вытянул из меня всё что мог – по крайней мере, все ценное, – а я все еще тут. Меня никогда отсюда не выпустят.

– И нет, это неправда, – настаиваю я. Конечно, глупо по собственной воле поднимать вчерашнюю тему, но какая-то часть меня упорно хочет добиться своего, каким-то образом взять и убедить их отбросить все улики и поверить в мою ложь. – Утверждение агента Карлайла о том, что я входила в Большой дом, – неправда.

Доктор Эрнандес заканчивает писать и откладывает ручку.

– Гм, интересно, – говорит он.

– Почему?

– Я просмотрел видеозапись, на которую ссылается агент Карлайл. Я видел, как ты вошла в Большой дом и вышла оттуда через шесть минут, видел своими глазами. Поэтому я знаю, что ты что-то скрываешь, пускай и не знаю, что конкретно. И меня это не смущает, Мунбим. Подробности событий того утра крайне важны для агента Карлайла и его коллег, но я не следователь. Меня же интересует другое: почему ты отказываешься говорить об этом, что бы там ни случилось.

– То есть вы тоже считаете меня лгуньей, – заключаю я.

Доктор Эрнандес улыбается.

– Думаю, нам обоим известно, что ты умалчиваешь часть правды. Галлюцинациями или бредом ты не страдаешь, как и потерей памяти. Полагаю, ты осознанно предпочитаешь молчать. Если желаешь обсудить свой выбор, буду только рад, но и если хочешь сменить тему, это нормально.

– Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Мы с Хани сидим за столиком в кабинете групповой терапии и молча наблюдаем, как развлекают себя наши Братья и Сестры.

Когда я вошла, то сразу заметила покрасневшие от слез глаза Джеремайи, хотя на мой вопрос он категорично ответил, что не плакал. Теперь он и Аврора играют с «Лего», и с виду у него все в порядке, хотя знать наверняка, что творится в голове у каждого из них, невозможно.

– Рейнбоу мучают ночные кошмары, – тихо произносит Хани. – Она сказала мне, что ей снится пожар.

– Неудивительно, – морщусь я.

– Она рассказывала, что оказалась в ловушке в своей комнате, – продолжает Хани. – В Двенадцатом корпусе. Огонь подбирался все ближе, а она лежала на кровати и не могла пошевелиться. Кричала, звала на помощь, но никто не приходил.

Я представляю, как Рейнбоу и другие дети с поднятыми руками шли по двору к главным воротам, а вокруг ревело пламя, со всех сторон летели пули, смутные силуэты мелькали в дыму, а люди, которых эти дети знали всю жизнь – родные братья, сестры, мама с папой, – падали на землю и, истекая кровью, умирали. Тот факт, что выжившие не превратились в кататоников, мог бы сойти за чудо – если бы я верила в чудеса.

Груз вины, давивший на меня изнутри при виде них, рассеялся, и я благодарна за это. Искренне благодарна. И все же, когда я смотрю, как они играют, смеются и болтают друг с дружкой, мне не становится легче. Пожалуй, я чувствую себя даже хуже: признать, что ты ничего не можешь исправить, теперь сложнее. Исправлять – не твоя работа, шепчет голос в голове. Сама знаешь.

Да, знаю, что пожар случился не по моей вине, что я за него не в ответе. Я не запирала своих Братьев и Сестер в том бараке совсем одних и не наполняла их сердца горем. Но…

Отчасти – и эта часть во мне все больше росла и пропитывалась надеждой – я поверила, что если сумею довериться агенту Карлайлу и доктору Эрнандесу настолько, чтобы рассказать о телефонном звонке, если сброшу бремя позорной тайны, которую носила в душе, то стану свободна, а в итоге смогу не просто отодвинуть чувство вины в сторону, а освобожусь от него полностью. Однако, глядя на моих Братьев и Сестер, я понимаю, что ни о какой свободе и речи нет. Даже близко. Я точно в такой же западне, как и они.

После

Четвертый день подряд на утреннем сеансе нет агента Карлайла. Доктор Эрнандес больше не трудится искать оправданий. Видимо, понимает, что это бессмысленно, поскольку вывод, который я сделала в самое первое утро, когда агента Карлайла якобы вызвали в Даллас, был верен. Он вытянул из меня всю возможную информацию и свалил. И хуже всего то, что я по нему скучаю. Злость и разочарование, которые я испытала, узнав о его внезапном исчезновении, схлынули, и теперь мне по-настоящему его не хватает.

Мне нравилось разговаривать с ним. Во всяком случае, ближе к концу нашего общения. Очень нравилось. А еще я привыкла к нему – к заговорщицким подмигиваниям, грудному смеху, к тому, что его эмоции находятся совсем близко от поверхности и постоянно грозят взять верх. Я поделилась с ним секретами, которые обещала не раскрывать никому, и не жалею об этом.

Понимаю, он выполнял поставленную задачу – задачу, ключевым элементом которой была я. Разумеется, я не думала, что мы с агентом Карлайлом друзья, что, когда все закончится, он удочерит меня, привезет к себе домой, что его дочка станет мне сестренкой и все мы будем жить долго и счастливо. Нет, конечно, я же не идиотка. Только зря он так явно дал понять, что я всего-навсего расходный материал.

Ты знаешь, как приманить его обратно, шепчет голос в моей голове. Чтό пообещать, чтобы он вернулся. Сто процентов – он примчится со всех ног.

Да, я это знаю. И