– Сосуществование. – Эван разговаривает со мной, но обращается к звездам над нами. – Нас не так уж много, Кэсси. Всего несколько сот тысяч. Мы можем загрузиться в ваше сознание и жить новой жизнью. И никто никогда об этом не узнает. Не многие согласились с таким решением. Большинство посчитало, что притворяться людьми – это ниже нашего достоинства. И есть опасность вскоре стать такими же, как вы.

– А кому-то хотелось превратиться в человека?

– Мне – нет, – признается Эван и добавляет: – Пока я не стал человеком.

– Это когда… когда ты «проснулся» в Эване?

Он качает головой и просто, как будто это самый очевидный ответ, говорит:

– Когда я проснулся в тебе, Кэсси. Я не был до конца человеком, пока не увидел себя в твоих глазах.

После этих слов в его настоящих человеческих глазах появляются настоящие человеческие слезы. Наступает моя очередь утешить его. Моя очередь увидеть себя в его глазах.

Кто-то может сказать, что я не первая упала в объятия врага.

Но я человек, а кто Эван? Человек и иной. И то и то. Ни то ни другое. Любовь ко мне дала ему свободу.

Но Эван смотрит на это иначе. Он сдается.

– Я сделаю все, что ты скажешь, Кэсси, – говорит Эван; от слез его глаза блестят ярче, чем звезды. – Я понимаю, почему ты приняла такое решение. Если ты пойдешь в лагерь, я тоже пойду, и тысяча глушителей меня не остановит.

Он с такой страстью шепчет эти слова мне на ухо, словно делится самой большой тайной во всем мире. Возможно, это и есть самая большая тайна во всем мире.

– Это безнадежно. Это глупо. Это самоубийство. Но любовь – оружие, против которого они бессильны. Они знают, как ты думаешь, но они не знают, как ты чувствуешь.

«Не мы. Они».

Эван переступил через порог, а он не дурак. Он понимает, что обратной дороги не будет.

В наш последний день перед расставанием мы спим под эстакадой, как двое бездомных; впрочем, мы и есть бездомные. Один спит, другой на посту. Когда наступает моя очередь караулить, Эван без всяких колебаний возвращает мне оружие и мгновенно засыпает. Его не волнует, что я могу убежать или пустить ему пулю в висок. А впрочем, поди угадай, что его волнует, а что нет. Иные думают не так, как мы, вот в чем наша проблема. Вот почему я с самого начала поверила Эвану, а он знал, что поверю. Глушители убивают людей; Эван не стал меня убивать. Следовательно, Эван не может быть глушителем. Понимаете? Это логика. Хм, человеческая логика.

В сумерках мы доедаем съестные припасы, потом поднимаемся по насыпи и укрываемся в лесу у обочины тридцать пятого шоссе. Эван говорит, что автобусы курсируют только по ночам и услышать их приближение будет просто – звук мотора разносится на мили, потому что других звуков здесь просто нет. Сначала появится свет фар, потом рычание двигателей, а потом автобусы промчатся мимо, как большие желтые гоночные машины. Шоссе давно очистили, так что скорость движения не ограничена. Эван не знает, остановятся они или нет. Может, задержатся лишь на минуту, чтобы кто-нибудь из охраны смог пустить пулю мне в лоб. А может, вообще не появятся.

– Ты говорил, в лагерь до сих пор свозят детей, – напоминаю я. – Почему автобусы могут не появиться?

Эван отвечает, а сам наблюдает за шоссе:

– Однажды «спасенные» в лагере поймут, что их обманывают, или выжившие за забором догадаются. Когда это произойдет, база будет закрыта, – Эван кашляет, – или та ее часть, где производится очистка.

– Что значит – закрыта?

– Так же, как был закрыт ваш лагерь беженцев.

Я обдумываю услышанное и тоже смотрю на шоссе.

– Хорошо, – говорю наконец, – тогда будем надеяться, что Вош еще не выдернул вилку из розетки.

Я беру пригоршню земли вперемешку с веточками и сухими листьями и размазываю все это по лицу. Следующую пригоршню втираю в волосы. Эван молча наблюдает.

– Теперь можешь настучать мне по голове, – говорю я. – Или вырубить меня и пойти в одиночку.

От меня пахнет землей, и я почему-то вспоминаю о том, как папа стоял на коленях в клумбе рядом с белой простыней.

Эван вскакивает на ноги. Секунду мне кажется, что он здорово обиделся: вот сейчас возьмет и правда настучит мне по голове. Вместо этого он обхватывает себя руками, как будто пытается согреться. А может, так он сдерживается от рукоприкладства.

– Это самоубийство, – решительно говорит он. – Мы оба так думаем, поэтому один из нас может об этом сказать. Пойду я – самоубийство, пойдешь ты – тоже. Мертвые или живые, мы проиграли.

Я достаю из-за пояса пистолет и кладу на землю у ног Эвана. Потом – М-16.

– Сохрани для меня, – говорю ему. – Когда вернусь, мне это понадобится. И кстати, кто-то ведь должен это сказать: ты глупо выглядишь в детских штанишках.

Я пододвигаю к себе рюкзак и достаю мишку. Его пачкать не обязательно, он и так потрепан дальше некуда.

– Ты хоть слышала, что я сказал? – резко спрашивает Эван.

– Проблема в том, что ты сам себя не слышишь, – отвечаю я. – Попасть на базу можно только одним способом – так, как попал туда Сэмми. Поэтому я иду одна, а ты помолчи. Скажешь что-нибудь – получишь оплеуху.

Я поднимаюсь на ноги, и в этот момент происходит нечто странное. Когда я выпрямляюсь, Эван как будто становится меньше.

– Я вытащу оттуда младшего брата, и есть только один способ сделать это.

Эван смотрит на меня и кивает. Он был во мне. Там не было места, где заканчивался он и начиналась я. Он знает, что я ему скажу: «Я сделаю это одна».

Звезды. Они как яркие булавки над пустынным шоссе.

На шоссе девчонка. У девчонки лицо перепачкано в земле, а в спутанных волосах застряли веточки и сухие листья. Она стоит под звездами на пустынном шоссе и прижимает к груди потрепанного плюшевого мишку.

Сначала рычат двигатели, а потом темноту пронзают лучи фар. Свет все ярче, как будто в ночи рождаются две сверхновые звезды. Фары освещают девчонку, надвигаются на нее, но она не убегает и не прячется. Она дала обещание и должна его выполнить.

Водитель давно меня заметил, у него хватает времени остановиться. Скрипят тормоза, с шипением открывается дверь, и на асфальт спускается солдат. У него пистолет, но он в меня не целится. Я стою в свете фар, солдат смотрит на меня, я смотрю на солдата.

У него на руке белая повязка с красным крестом. На мундире именная нашивка – Паркер. Я помню это имя. Сердце стучит чуть быстрее. Вдруг он меня узнает? По идее, я давно мертва.

Как меня зовут? Лизбет. Я не ранена? Нет. Я одна? Да.

Паркер не спеша обходит вокруг меня. Он не замечает охотника, который наблюдает за этой сценкой из леса. Охотник держит Паркера на прицеле. Естественно, что Паркер этого не видит, потому что охотник в лесу – глушитель.