Итак, что же это происходит, господа, друзья? Куда девался лимоновский Харьков? Ведь что такое три составляющих его? Это пролетарии, читающие юноши и прекрасные неверные женщины. Первых – не замечено. Вторых – не обнаружено. А третьи?

Мимо прошла развитая школьница в куртке с капюшоном и модных уже не первый сезон джинсах с супернизкой посадкой. Иван до не хочу насмотрелся на этот смелый фасон минувшим летом. (Флэшбэк: невинное создание выбирается из маршрутки и ближний к двери пассажир (Иван) имеет счастье наблюдать нежную ложбинку между ягодичками, а у ее товарки, той не хватило сидячего места и она стоит, вцепившись пятерней в обитый велюром потолок, штаны сползли так низко что кажется, вот-вот проглянет жесткая лобковая поросль…)

Иван настолько увлекся, что лишь когда девушка поравнялась с ним, заметил – она горько, надсадно плачет.

Мысль Ивана вновь возвратились к Лимонову.

В его книгах женщины, кажется, никогда не плакали всерьез.

Плакали, хотя и бесслезно, мужчины, точнее – мужчина-автор, покудова вокруг развратно извивались хладные красавицы, десятки, десятки одинаковых, жестоких. Ивану вдруг вспомнилось, что его кузина Клавдия, та самая, с мужем Рысей, несколько лет работала реабилитологом в одной Санкт-Петербургской клинике для деятелей культуры. От нее Иван слыхал, что у балерин, мол, ноги жуткие. Вместо ногтей, де, у них камешки, сухожилия рельефные, как у лошадей, и тесно облеплены сухой, серой кожей, большой палец будто из песчаника вырезан, это от многолетнего стояния на пуантах. Словом, ноги-уродки, не для посторонних глаз. Ведь наверняка, подумалось Ивану, тот орган, которым Лимонов воспринимал своих женщин (он затруднялся орган этот поименовать, но не половой же в самом деле, это было бы слишком просто, про себя он окрестил его по аналогии «ноги») – женщин блудливых и архиблудливых, роскошных и резвых, обманных и беспредельно подлых – находится у разменявшего седьмой десяток мэтра в том же состоянии, что и натруженные балеринские ноги – кое-где уже окаменело, кое-где еще только известкуется…

Вечером Иван вновь изучал местные мерзости через дыру казенного телевизора.

Вот сейчас, надеялся он, в какой-нибудь скуловоротной передаче про студенческий парламент, который защищает интересы иногородних абитуриентов, или в материале про чэпэ на водоочистных сооружениях промелькнет знакомый абрис, обожаемая черная коса. «Мы попросим прокомментировать ситуацию заместителя начальника городского комитета по проблемам всего проблемного Петра Сидоровича Пидоренко…».

Так, верно, Орфей спускался в ад за возлюбленной Эвридикой.

Наступившим утром календарь на смартфоне показал двадцать второе марта. День равновелик ночи, припомнил Иван, совершая привычный уже хадж на седьмой этаж без лифта.

Нежданно долгая соловьиная трель из-за двери пробудила в нем страстную тоску по природе. По лесу. Отчего бы не съездить в лес?

Лесом, а точнее, лесопарковой зоной, во благовремении оканчивалась, если верить карте, улица Сумская.

Этот вояж с Лимоновым никак связан не был. Насколько помнил Иван, харьковские леса в книгах Эда вообще не упоминались. В Харькове Лимонова не наблюдалось лесов. «Харьков – город степной», – любил подчеркнуть автор.

«Но так даже лучше», – решил Иван.

Он ступал по мягкому листогною, блаженно щурясь. Дневное светило повадками напоминало истеричную девочку-подростка – оно то горячо обещало отдать себя миру без остатка, то скупилось на одну-единственную вежливую улыбку.

То и дело солнце скрывалось в тучах и тогда лес вмиг утрачивал всю свою пригожую приветливость и превращался в родного брата зловещей лесополосы, где бандиты под плясовые хрипы радио «Шансон» прикапывают удушенного должника, а маньяк хоронит свою расчлененку.

Но когда солнце вновь появлялось, поляны в кружевной тени дубов глядели филиалом греческой Аркадии – счастливой и покойной. И тогда любовь с ее страданиями и Украиной впридачу начинала казаться Ивану дурным сном, который следует побыстрее стряхнуть.

Синицы в высоких ветвях уже затянули свои веснянки. Кругом голубели, первоцветы, похожие на миниатюрные тюльпаны. Названия Иван не знал – в Мурманске таких цветов не было.

На руку Ивана, замешкавшегося у ручейка, села жирная сонная еще с зимы божья коровка.

Так он и слонялся по осенней гарью пахнущим дубравам целый день. А когда солнце сгинуло в мокрой вате, вернулся на автобусе в город.

Столик в деревянной беседке, что примыкает к нарядно окрашенной песочнице. За столиком сидит Иван.

Накрапывает.

Утром, и этому Иван был свидетелем, беседка была плотно усажена молодыми румяными мамашами. Их чада, все сплошь в комбинезончиках, раздумчиво ковыряли охряно-желтый песок пластиковыми лопатками и мелко семенили в догонялки вокруг деревянного изваяния медведя.

Вечерело и мамаш в пестрой резной клети уже не было – они укладывали чад спать. На их недавнее присутствии намекали лишь тощие окурки вида «слимс», жирно измазанные помадой, и непровеянный аромат духов.

Иван раскупорил местное пиво, откинулся на одну из опор беседки, такую влажную, с зазубринами.

С подслеповатой нежностью он озирал ставший знакомым двор, Людмилин подъезд, чахлый куст сирени с неприлично, как соски, набухшими почками. Бросил взгляд на свои породистые башмаки – густо измазаные терракотовой грязью, облепленые резными дубовыми листьями. И борьбы никакой. Не ехать же в самом деле в гостиницу чтобы их помыть!

Вот если бы Харьков был приморским городом, вроде Севастополя, как славно было бы спуститься сейчас на пляж и подставить башмаки прибою…

С приморской деликатностью зашелестели шины легкового автомобиля – это во дворик вползла «волга» с оранжево-шахматным наростом на белой крыше. Остановилась у Людмилиного подъезда.

Во влажную взвесь двора выпрыгнула девочка лет семи.

– … тогда мы летом опять поедем! Маричку возьмем!

Из салона донеслись переливы приятного женского контральто. Голос велел девочке застегнуть пальто.

Иван отставил пиво. Торопливо нацепил очки.

Одновременно открылись обе передние двери. Водитель, ступая этак вразвалочку, зашагал к багажнику. Через несколько секунд из жестяной пасти на тротуар выплыла дорожная сумка, следом – чемоданище. К депортации изготовилось что-то еще, облое и крапчатое – не то баул, не то кулек (так в Харькове называли всякий российский пакет).

Вот показался и второй пассажир, долговязый мужчина с загорелым лицом, лет тридцати пяти. Одет он был совсем по-летнему: спортивный костюм, кроссовки, бейсболка с выгнутым внутрь длинным козырьком.

Мужчина привычно прикрикнул на девочку – та уже успела спугнуть замызганную дворовую кошку, пнуть порванный мяч и теперь купала красивый алый сапожок в луже – и отправился принимать у водителя кладь.

Наконец ожила последняя дверца.