— Да, знаю.

— Ну, тогда все. Хотя мне хотелось бы узнать ещё кое-что…

— Что?

— Салливан сегодня на службе?

— Когда я уходила, он как раз заступал на дежурство.

— И когда он сегодня освободится?

— Обычно это происходит около семи. — Она сжала губы. — Что вы собираетесь делать?

— Я хочу задать ему несколько вопросов, — честно сказал я.

— А если он вам не ответит?

— Как вы сами сказали, Салливан — человек неглупый. — Я убрал диск в карман куртки. — Спасибо за помощь, доктор. Я бы посоветовал вам в семь вечера находиться где-нибудь подальше от своей работы. Ещё раз огромное вам спасибо.

— Как я уже говорила, мистер Ковакс, я делаю это для себя.

— Я имел в виду не это, доктор.

— О!

Я прикоснулся к её плечу и быстро отступил прочь, под дождь.

За несколько десятилетий сидевшие протерли на дереве скамейки удобные углубления под ягодицы; аналогичным образом были обработаны и подлокотники. Уютно устроившись в анатомических изгибах, я закинул ноги на край скамейки, ближайшей к двери, за которой наблюдал, и погрузился в изучение надписей, вырезанных на скамье. За долгую дорогу пешком почти через весь город я промок насквозь, но зал был приятно натоплен, а дождь теперь бессильно барабанил по длинным прозрачным плитам островерхой крыши высоко над головой. Через какое-то время появившийся робот-уборщик размером с собаку вытер грязные следы с пола из расплавленного стекла. Я лениво проследил за тем, как исчезли все воспоминания о моем появлении здесь.

Было бы просто бесподобно, если бы так же легко можно было стереть электронные следы. Но, увы, такое по силам лишь легендарным героям минувших эпох.

Робот-уборщик уехал, и я вернулся к изучению наскальной живописи. Большинство надписей было на амеранглике и испанском; эти старые шутки я уже видел в сотне подобных мест: «Carbon Modificado!».[5]

«Без оболочки ты никто» и древняя хохма «Здесь был видоизмененный абориген». Но на обратной стороне спинки, вырезанная вверх ногами, крошечным островком спокойствия в море бушующей злости и раненой гордости красовалась странная строчка, выведенная японской катаканой:

«Натяни новую плоть подобно взятым напрокат перчаткам

И снова сожги свои пальцы».

Судя по всему, автору этих стихов, чтобы вырезать надпись, пришлось перевеситься через спинку, и все же каждый иероглиф был выполнен с тщательным изяществом. Я долго разглядывал вырезанные значки, а тем временем у меня в сознании натянутыми струнами звучали воспоминания с Харлана.

Из размышлений меня вывел внезапный взрыв плача. Молодая чёрнокожая женщина и двое детей, тоже чёрнокожих, изумленно таращились на стоявшего перед ними сутулого белого мужчину средних лет в стандартном комбинезоне ООН. Воссоединение семьи. На лице женщины был написан шок; она ещё не до конца осознала случившееся. А младшая из детей, девочка четырех лет, похоже, вообще ничего не поняла. Она смотрела на белого мужчину невидящим взглядом, беззвучно повторяя губами один и тот же вопрос: «Где папочка? Где папочка?» Лицо мужчины блестело в проникающем сквозь прозрачную крышу свете — судя по всему, он плакал не переставая с тех пор, как его извлекли из резервуара.

Я смущенно отвернулся. Мой собственный отец, выпущенный из хранения, прошел мимо ожидавших родственников и ушел из нашей жизни. Мы так и не узнали, в какой он был оболочке, хотя значительно позже я пришел к выводу, что мать что-то заподозрила — по смущенно отведенному взгляду, отголоску осанки или походки. Не знаю, то ли отец стыдился встретиться с нами, то ли, что гораздо более вероятно, просто не мог прийти в себя от радости по поводу того, что обменял свое тело, насквозь пропитанное алкоголем, на новую приличную оболочку и уже мечтал о новых городах и новых женщинах. Мне тогда было десять лет. Я понял, в чем дело, только тогда, когда служащие выпроводили нас из хранилища, собираясь закрыться на ночь. Мы пробыли там с полудня.

Старшим смены был пожилой мужчина, добродушный и умиротворенный. Перед тем как проводить нас к двери, он положил мне руку на плечо и сказал что-то ласковое. Затем старик кивнул матери и пробормотал что-то официальное, позволившее ей сохранить в целости плотину самообладания.

Вероятно, ему каждую неделю приходилось видеть нечто подобное.

Чтобы хоть чем-нибудь заполнить рассудок, я выучил наизусть код местонахождения, данный Ортегой, затем оторвал от пачки сигарет кусок с этими цифрами и съел его.

Моя одежда почти успела высохнуть, когда из дверей, ведущих внутрь хранилища, появился Салливан и начал спускаться по лестнице. Его щуплое тело было укутано в длинный серый плащ, а на голове надета шляпа такого вида, какого мне ещё не доводилось видеть в Бей-Сити. Его лицо, приближенное нейрохимией, выглядело бледным и усталым. Чуть развернувшись, я провел кончиками пальцев по лежащему в кобуре «Филипсу». Салливан шёл прямо, но, увидев распростертое на скамейке тело, презрительно поджал губы и изменил курс, обходя, как он решил, бывшего клиента заведения, вернувшегося, чтобы устроить скандал. Надзиратель прошел мимо, не удостоив меня ещё одним взглядом.

Дав ему несколько метров форы, я бесшумно соскочил на пол и пошел следом, под курткой вытаскивая «Филипс» из кобуры. Я догнал Салливана в тот момент, когда он подошел к двери. Едва створки раздвинулись, я грубо толкнул его в спину и быстро вышел вслед за ним. Двери начали закрываться, и Салливан обернулся ко мне с искаженным от ярости лицом.

— Что вы себе позволяете…

Остальное замерло у него на устах, когда он увидел, с кем имеет дело.

— Добрый вечер, надзиратель Салливан, — учтиво поздоровался я, показывая под курткой свой пистолет. — Это приспособление действует бесшумно, а у меня сегодня плохое настроение. Будьте любезны исполнять все, что я вам скажу.

Он сглотнул комок в горле.

— Что вам нужно?

— Помимо всего прочего, мне бы хотелось поговорить о Трепп. И у меня нет желания делать это под проливным дождем. Предлагаю пройтись.

— Моя машина…

— Очень плохая мысль. — Я покачал головой. — Ещё раз предлагаю пойти пешком. И предупреждаю, если вы хоть подмигнете кому-нибудь, я изрешечу вас пулями. Мой пистолет вы не увидите, его никто не увидит. Но от этого он не станет менее смертоносным.

— Вы совершаете огромную ошибку, Ковакс.

— Я так не думаю. — Я кивком указал на поредевшие ряды машин на стоянке. — Проходим прямо, на улице поворачиваем налево. Идите вперед до тех пор, пока я не прикажу остановиться.

Салливан начал что-то говорить, но я ткнул его дулом «Филипса», и он осекся. Надзиратель спустился по лестнице, а затем пошел вперед, то и дело оглядываясь на меня, пересекая неровный асфальт к осевшим двустворчатым воротам. Их раскрытые створки заржавели на петлях, наверное, ещё лет сто назад.