Поскольку это был канун Иоаннова дня, крышу кафедрального собора украсили двумя-тремя рядами плошек для иллюминации, или «пламенеющих ваз», и запускали оттуда в воздух летающие ракеты. Однако говорят, что в Италии не заведено, как во Франции, устраивать иллюминацию на Иоаннов день.

Но в субботу, день, на который выпал этот праздник – самый торжественный и самый большой праздник во Флоренции, поскольку в этот день все показывают себя на людях, вплоть до юных девушек (среди которых я видел совсем немного красавиц), – с самого утра на площади появился великий герцог, на помосте, возведенном вдоль здания, стены которого были увешаны весьма богатыми коврами. Он сидел под одним балдахином с папским нунцием по левую руку от него и с феррарским послом, помещавшимся гораздо дальше. Тут перед ним прошли все его земли и все замки в том порядке, как их объявлял герольд. Сиену, например, представлял молодой человек, одетый в белый и черный бархат, несший в руках большую серебряную вазу и изображение сиенской волчицы. Так он преподнес дар герцогу вместе с маленьким комплиментом. Когда он закончил, стали подходить по очереди другие, по мере того как выкликали названия их мест, – множество дурно одетых оруженосцев на клячах (лошадях либо мулах), везущие одни серебряный кубок, другие разорванное знамя. Остальные в большом количестве проходили по улицам молча, без единого слова, но и без всякой благопристойности, без малейшей серьезности, словно это было скорее шутовство, нежели важная церемония. Это были представители замков и областей, зависимых от государства Сиены. Это торжество каждый год проводят заново, хотя оно – чистейшая условность[707].

Затем проследовала колесница с большой квадратной ступенчатой пирамидой из дерева, на ступенях которой сидели дети, наряженные одни так, другие иначе, кто ангелами, кто святыми. На вершине этой пирамиды, которая равнялась по высоте самым высоким домам, стоял Св. Иоанн [Креститель], то есть человек, наряженный Св. Иоанном, привязанный к железному брусу. Эту колесницу сопровождал всякий чиновный люд, особенно приказчики Монетного двора[708].

Шествие замыкалось другой колесницей, на которой были молодые люди, державшие в руках три награды для разных конных состязаний. Рядом с ними вели берберских коней, которым предстояло скакать в тот день, и шли слуги, назначенные их показывать, с отличительными значками их хозяев – первых вельмож страны. Лошади были маленькие, но красивые.

Жара тогда не казалась здесь сильнее, чем во Франции. Тем не менее, дабы избежать ее в комнатах гостиницы, я был вынужден ночью спать на столе в гостиной, куда велел положить матрас и простыни, и все это из-за невозможности найти удобное жилье, поскольку этот город не приспособлен для чужестранцев. Еще я использовал это как крайнее средство от клопов, которыми тут сильно заражены все постели.

Флоренция – не рыбное место. Форелей и другую рыбу, которую тут едят, привозят издалека, да к тому же она маринованная. Я видел, как от великого герцога миланцу Джованни Мариано, который остановился в той же гостинице, что и мы, доставили в подарок вино, хлеб, фрукты и рыбу, но эта рыба была еще живая, маленькая и содержалась в глиняных лоханках[709].

Весь день у меня во рту было сухо и становилось все суше, однако не от жажды, а из-за внутреннего жара, какой я чувствовал раньше в нашу знойную пору. Я ел только фрукты и салат с сахаром, но, несмотря на эту диету, чувствовал себя неважно.

То, чем развлекают себя во Франции вечерами после ужина, здесь предшествует трапезе. В пору самых долгих дней здесь часто ужинают ночью, а день начинается между семью и восемью часами утра.

В этот день после обеда устраивали состязания берберских скакунов. Награду в двести скудо получил конь кардинала де Медичи[710]. Зрелище не было слишком приятным, поскольку с улицы видно было только, как мимо проносятся распаленные кони.

В воскресенье я видел дворец Питти и среди прочего мраморного мула, который является скульптурным изображением и ныне здравствующей животины, самки, которой оказали эту честь за долгую службу возчику, работавшему на строительстве этого здания, о чем говорится в латинских стихах, которые там начертаны[711]. Мы видели во дворце и ту [древнюю] «Химеру», у которой между лопаток торчит рождающаяся голова с рогами и ушами и телом маленького льва[712].

В предыдущую субботу дворец великого герцога был открыт и наполнен крестьянами; ради этого ничего не запирали, и все танцевали во всех концах большого зала. Участие людей этого рода является, как мне кажется, образом потерянной свободы, который обновляется таким образом каждый год, в главный праздник города[713].

В понедельник я пошел обедать к г-ну Сильвио Пикколомини[714], человеку весьма выдающемуся по своим достоинствам, особенно в искусстве фехтования и обращения с оружием. У него собралось хорошее общество дворян, и там рассуждали о разных материях. Г-н Пикколомини не слишком ценил манеру фехтовать [или искусство владеть оружием] итальянских мастеров, таких как Венецианец из Болоньи, Патиностраро и других[715]; в этом роде он ценил только одного из их учеников, обосновавшегося в Бреше, где тот преподает свое искусство некоторым дворянам. Он говорит, что в манере, которую обычно показывают во владении оружием, нет ни правила, ни метода. Особенно он осуждает, когда теснят противника, выставив шпагу вперед, тем самым отдавая ее в его власть; а потом, нанеся удар, снова делают другой наскок и вдруг останавливаются. Он утверждает, что [его стиль] совершенно отличен от того, что делают другие фехтовальщики, как опыт это покажет. Он собирается опубликовать книгу об этой материи. Что касается войны, то он весьма сильно презирает артиллерию, и все, что он говорил об этом, мне очень понравилось. Он ценит то, что Макиавелли написал по этому поводу, и принимает его мнения[716]. Он утверждает, что если говорить о фортификации, то самый умелый и превосходный инженер из ныне живущих находится в настоящее время во Флоренции на службе у [светлейшего] великого герцога[717].