«И хером же подписывают», – согласился Бенкендорф.

– Что они – главная причина возмущению. Несчастных моих из застенка вывели, денег опять посулили. Но я в глубоком сомнении, дошли ли те копейки.

– Тут нам и разрешили пожениться, – вставила госпожа Паскевич. Ее тоже звали Елизаветой, но муж перенял домашнее Зи-зи.

Да уж, в награду генерал получил целый воз московской родни. Что почетно. Вошел в число. Поднял фамилию не только подвигами на поле брани, но и высокими семейными узами. Укрепился. Чего до наполеоновского разорения ему бы не позволили. Стой в передней, подавай шляпы.

– Так тем дело не кончилось, – посмеивался Иван Федорович. – Серденько мое, будь ласка, скажи, а на второе у тоби не галушки?

Елизавета Андреевна простодушно разулыбалась и подтвердила догадку гостя.

– З творогом? – ахал он. – И з вишнями? Сокровище! Не жена – клад.

Его собственная супруга начинала дуться. Было заметно, что она не готова уделять пище того значения, которое ей по грубости и вульгарности предают мужчины. Но соловья баснями не кормят.

– И вот только мне дали 2-ю гвардейскую дивизию, – жаловался Паскевич, уписывая вареные пирожки, – как новое дело. Теперь под Гжатском казенные мужики задурили. Я и так и сяк. Если бы не высочайшее благоволение, меня бы тамошние чиновники самого в затвор посадили. Осталась бы ты у меня тюремной жинкой, – обернулся он к супруге.

Та поморщилась. Было видно, что и простонародные привычки, и служебные неурядицы Ивана Федоровича ей неприятны. Хочется чего-то большего. Сложного, умного, высокого.

При одном взгляде на госпожу Паскевич становилось ясно: от таких дам не требуют красоты. В них живет иное, что минутами мелькает в чудных глубоких глазах, в складке губ, в оборванной фразе.

Елизавете Андреевне не понравилось, что муж так внимательно слушал это маленькое чудовище. И на его лице проскальзывало понимание. Глубокая удовлетворенность беседой. В которой сам Иван Федорович почти не принял участия. Оказывается, их занимала судьба национальной литературы. Вот новость!

– Удивительно то равнодушие, которое молодые авторы встречают в Петербурге, при дворе, – рассуждала Зи-зи. – Иной и очень одарен. Больше Байрона…

«Хватила. Кто? Где?»

– … но принимать его всерьез не станут. Заранее скучен.

– В столице аристократия читает на четырех-пяти языках, – извиняющимся тоном пояснил Шурка. – Она знакомится с европейскими новинками в оригинале.

– И потому не думает о своих, – подтвердила госпожа Паскевич. – Между тем мы никуда не двинемся в области языка, если писатели не будут…

Тут Елизавете Андреевне стала досадна собственная непросвещенность, и она, извинившись, пошла проведать, скоро ли десерт.

– Но вы не можете отрицать, что среди молодых офицеров, чиновников и даже людей третьего сословия многие не просто читают наших, а даже как бы с азартом, – услышала хозяйка голос мужа, вновь входя в гостиную. – Составляются партии. Эти за одного писаку, те за другого. Хорошо побоищ не устраивают. Чтят своих кумиров святей икон.

– Как вы это сказали: «писаку»? – расстроилась госпожа Паскевич. – У меня двоюродный брат тоже пишет. Но назвать его «писакой»…

Тут все и открылось. Вот откуда болезненная страсть. Обиды. Жалобы.

– Ну, сочинитель, – горячился Шурка. Он тоже незаметно для себя вошел в раж. – Знаете, почему Карамзин взялся за историю? И бросил писать просто так, на ветер? Мне вдовствующая императрица рассказывала. Его поклонники придумали целый катехизис: «Да не будет у тебя иного кумира, кроме автора “Бедной Лизы”». Николай Михайлович пришел в ужас, что им Бога заменяют, и отказался. От всего.

– Может, зря? – Зи-зи явно была в своей тарелке.

«Нет, не зря, – подумала хозяйка. – В этом много смирения. А я и не знала, какой достойный человек. Теперь всегда буду первой кланяться».

Иван Федорович молчал и с интересом смотрел на обоих, не зная, какую сторону занять. И с женой спорить опасно. И картина, нарисованная приятелем, верна в деталях.

– Вы совсем обед испортили, – вечером вчиняла мужу иск Елизавета Андреевна. – Сам говорил дружить с Паскевичем, сам ему слова не дал сказать.

– Прости, душа, – Шурка искренне расстроился. – Но не всякий день встретишь даму, которой интересно…

«Ах так!» Жена легла, отвернувшись к стене.

– Ты вообще чего? Она страшная.

– Иван Федорович тоже не красавец. И, кстати, ни слова не понял из вашей болтовни.

Неправда. Паскевич, конечно, наел щеки, растянувшие к ушам прежние морщины, и стал походить на довольного кота, которому позволили греться на солнце, давали блюдечко молока и чесали брюхо. Но Шурка знал, как вспыльчив и впечатлителен этот человек. Еще молодым, получив первый полк, он ринулся его обустраивать и слег с нервной горячкой. Его сегодняшнее молчание не было признаком тупости или незнакомства с предметом.

– Он знает столько, что у меня бы в голову не влезло, – сказал муж. – Пажеского корпуса для внука его деду показалось мало. И старик нанял Мартынова, лингвиста, был такой известный в моем детстве. Обучать словесности.

– Найми мне кого-нибудь, – попросила жена. – А то я у тебя дура дурой.

* * *

По должности Бенкендорф был обязан присутствовать на утренних вахтпарадах перед Зимним. Нудная процедура – церемониальный развод караулов. Их следует расставить по местам и осмотреть, все ли ладно. Затем учения на плацу, маршировка и перестроения. Никогда он не был охотником до балета со шпорами. Но вот пришлось.

Перед желтым[60], выкрашенным по моде, расстрелиевским чудовищем выстроились в четыре шеренги будущие караульные. А впереди, под самими стенами Главного штаба, рядами стояли полки. Издалека хорошо были видны высокие султаны на киверах: черные, красные, белые. Их линии тянулись аж за сквер, разбитый от Адмиралтейства до Манежа и украшенный молодыми пирамидально постриженными липками.

Поглазеть на вахтпарад собиралась публика. Приезжали открытые экипажи. Из Летнего сада приходили кормилицы с младенцами. В толпе сновали разносчики пирогов и сбитня. Шурка дорого бы дал, чтобы глотнуть сейчас горячей пены и закусить мятным пряником. Увы. Он вынужден был в сопровождении собственных штабных офицеров скорым шагом пройти мимо вытянувшейся шеренги, цепким взглядом выхватывая неполадки и на ходу устраняя их.

«Втяни живот! Застегни верхнюю пуговицу на воротнике! Прикрой достоинство барабаном! Офицерам на шаг вперед! Не подпирать спиной собственный полк!» Боже, как он это ненавидел, когда сам, запыхавшись, влетал в строй буквально на последней минуте.

Пока государь не появился, все стояли более или менее вольно. А младшие офицеры кое-где и кучками. В Семеновском среди них шла оживленная перепалка.