– А не худо бы и русским закону следовать, – Шурка не узнал свой голос, таким жестким он стал. – Вы обязаны имуществом не столько вдове, сколько детям покойного сына. Хотя и ее доля весома.

Госпожа Бибикова с размаху кинула карты на стол.

– Грабют! – возопила она. – Среди белого дня и при сыновнем попустительстве! Меня, старую, в Петербурхе грабют! Знала, ехать не надо! Не для честных людей этот прыщ среди болот вскочил. Сего же вечера вертай меня в Москву!

Эти слова относились к Дмитрию Гавриловичу. Тот едва не с благодарностью воззрился на гостя. Шлагбаум будет целовать – так матушка заела.

– Куда бы вы не направились, судебное определение поедет за вами, – холодно возразил Бенкендорф.

– Да вы оставьте мне, оставьте, – зашептал хозяин дома. – Денек-другой, она попривыкнет. Там выторгуем.

Он оказался более покладист и совестлив. Но бумагу Александр Христофорович, конечно, унес с собой. Слишком драгоценна.

Бодание продолжалось с неделю.

– Ты знаешь ли, разбойник, что у меня пятьдесят внуков. Если я каждому начну давать состояние…

– У вас только две внучки от старшего сына.

Оказалось, деревень тех уже нет. Проданы, когда Дмитрий женился. Зато куплены другие. Но их не тронь. Наконец дело сдвинулось с мертвой точки. От бабушки по дарственной к внучкам перешло: Би-би тысяча пятьсот душ, а Олёнке каменный дом в Москве, старый Пречистенский дворец, еще с екатерининскими мебелями.

Шурка специально проследил, чтобы в бумаге было записано: со всей обстановкой, картинами, сервизами, столовым и постельным бельем. А то отдадут одни стены.

– Ограбил, совсем ограбил, – заключила gran-gran-maman. – Душу вынул. Злодей.

После чего состоялось формальное воссоединение семьи. Елизавете Андреевне с дочерями позволено было нанести визит бабушке. Паче чаяния, Би-би страшно понравилась старухе.

– Вот я такая же была, – с видимым удовольствием заявила Екатерина Александровна домочадцам. – Кликните барскую барыню. Что, Манефа? Не моя ли кровиночка?

Бывшая нянькой, потом доверенной горничной и, наконец, вершительницей судеб дворни, Манефа затряслась от плача.

– Картиночка! Барышня моя, как живая!

– Ты что говоришь, дура? Я еще не померла.

Шурка оставил их на этой ноте. Ему пора было в штаб. Куда, если честно, ноги в последнее время не несли.

Авентюра десятая. Седьмая стена[62]

Ноябрь 1813 года. Голландия.

– В такую погоду никто не выйдет в море.

Осторожный плеск весел в темноте привлек внимание Александра Христофоровича, уже не первую минуту разминавшего каблуком песчаный комок.

– Плыть через лед? Да вы в своем уме? Ветер швырнет лодки на берег. Или сдует прямо на французскую эскадру.

Ни звезд, ни месяца. Одни черные, косматые тучи, придавившие землю к воде. Худшее, что могло с ним случиться – Голландия.

– В любом случае мы погибнем. Ваши русские тоже. Чего ради я стану собирать моряков на верную смерть?

Два дня назад Бенкендорф слушал возмущения старого лоцмана. Вместе с двумя голландскими оранжистами[63] он пришел в измордованный зимним ветром домик на берегу Зюдер-Зее договариваться о переправе. Если хочешь чего-то добиться, делай сам. В личной беседе с главарем местных контрабандистов имелся смысл.

– Короче. Сколько вы заплатите?

Оранжисты попытались что-то вякнуть. Но Александр Христофорович отодвинул их плечом. Поверх шинели на нем был обычный военно-морской плащ в шотландскую клетку, а треуголку заменяла кожаная рыбачья шляпа, которую не пробивал дождь.

– Ничего не заплачу, папаша, – сказал он по-немецки. – Ни гульдена, ни франка. И взывать к твоим патриотическим чувствам тоже не буду. Посмотри на себя.

При каждом порыве ветра черепица на крыше со стуком подскакивала, а в стену точно кто-то ударял ногой.

– Вас обложили. Сидите, как крысы в щели. А ведь ты честный человек. И всю жизнь трудом зарабатывал на кусок хлеба. Хороший кусок. С маслом.

Лоцман вздохнул.

– И хозяйка твоя в рванине не ходила. Гостей при пороге не держала. Посадила бы за стол. Да тебе на этот стол поставить нечего.

Старик заерзал.

– Даже контрабанда не кормит, – заключил генерал-майор, озирая убогое жилище моряка. Пустые полки, где раньше красовалась начищенная до блеска медная посуда. Внушительный буфет, из-за стеклянных дверок которого не выглядывали жестяные банки с «колониальными товарами». Не беленная года два плита занимала полкухни. Раньше ее декорировали чугунные конфорки с литыми ангелами. Чугун пришлось отдать. Французы считали, что из него злобные «батавцы»[64] выльют себе пушки.

– Хорошо, что дверцы с вьюшек не сорвали, – примирительно сказал Бенкендорф. – Вспомни, ведь у тебя в доме всегда пахло кофе и булками с корицей.

Шурка отродясь не был в Голландии и понятия не имел, чем пахнут там дома. Но почему-то воображал, что не клопами. Богатая, цветущая страна. Теперь он наблюдал разорение.

– Розы у моей хозяйки были, – вздохнул лоцман. – Все удивлялись: как растут на таком ветре? А она знай, подсыпай в гряды навоз и золу. Теперь посохли. Коров-то нет. Где навоза взять?

И золы. Прежде топили. Ноябрь, а в доме стыло, как в погребе.

Весь здешний берег жил торговлей с британцами. После того как Бонапарт объявил Голландию «наносом рек Франции» и присоединил к империи, таможенники наглухо перекрыли границу. Континентальная блокада во всей красе. Оставалась одна контрабанда. Но контрабандистов вешали. А с некоторых пор на рейде болтался французский флот. Боялись высадки англичан.

Тем, кто на берегу, хоть подыхай. Без кораблей зачем лоцманы?