— Мне кажется, нам всем стоит объясниться, — вкрадчиво продолжил Давид. — Возможно, между нами гораздо больше общего, чем вы думаете. Кроме того, ведь это вы, синьорина Бономи, желали моей смерти? Совершенно не имея на то оснований… Так что у меня гораздо больше поводов к неудовольствию, нежели у вас. Не правда ли? Выслушайте месье Дюпре, и, возможно, вы станете иначе относиться ко многим вещам.

С этими словами мудрый Давид почтительно и церемонно поклонился Паоле и, развернувшись, нарочито тяжело начал подниматься по ступенькам. Проводив его взглядом, я обернулся к Паоле, и — наши глаза встретились.

«Узлы нужно рубить», — подумалось мне, а губы уже сами произнесли:

— Я не работаю на отца, Паола. Прости, но всё это время я обманывал тебя.

* * *

— Поймите, синьорина, — уже в который раз повторял Давид, — я вовсе не собираюсь сдаваться итальянскому правосудию. Это бессмысленно. Давать показания я хочу в России и говорить намерен лишь о том, что касается самой России, а отнюдь не Италии…

— Паола! Необходимо, чтобы господин Липке уехал в Россию, — поддержал я его. — Это очень важно. Лично для меня. И не имеет никакого отношения к твоим делам. Ваша банковская операция — внутреннее дело твоей страны — в России это абсолютно никого не интересует. Тем более что ты сейчас не в том положении, чтобы опасаться за свою репутацию.

— Словом, всё очень плохо, — понуро произнесла Паола. Машинально она взяла со стола рюмку с налитой туда заботливой синьорой Лонго граппой, сделала маленький глоток и, сморщившись, быстро отставила её в сторону.

— Наверное, ты прав, Андре… Моим друзьям в Риме хватило сил и желания вытащить меня из рук комиссара Каттани, но… не более того. Я разорена, вдобавок к этому за мной охотятся люди Кольбиани.

— Насколько мне известно, синьорина, подобная участь постигла не только вас, — осторожно заметил сидевший в углу Давид.

В ответ Паола гневно полыхнула в его сторону глазами.

— Да! И в этом виноваты вы! — обвиняющим тоном заявила она.

Мне до смерти надоели их препирательства. В течение всего этого времени они с завидным упорством пытались обвинить друг друга во всех смертных грехах, возможных в банковском деле. Половины их доводов я просто не понимал, но зато вторая половина надоела мне чрезвычайно.

— Проблема вовсе не в том, кто из вас более виноват в случившемся. Главное, на мой взгляд, заключается в том, как нам всем выбраться из этой ситуации.

— Это уже не проблема, Андре, — отвернувшись, тихо сказала Паола. — Лично у меня нет выхода.

— А как же… Ты говорила с… — Я никак не мог произнести слово «отец». — С месье Дюпре?

— Нет. Я четыре раза пыталась связаться с ним, и… бесполезно. Он не желает говорить со мной. Всё кончено, Андре…

Она опустила голову. Тонкие пальцы нервно теребили край старой скатерти, прядь волос свисала вниз, закрывая от меня часть её лица, но и так я прекрасно видел — силы Паолы на пределе. Ещё чуть-чуть — и она расплачется. Выразительно взглянув на сидевшего в глубоком кресле Давида, я без околичностей взглядом указал ему на дверь. В сложившейся ситуации консультант нам был не нужен напрочь. Он это понимал не хуже меня, поэтому молча выбрался из своего убежища и, учтиво поклонившись не обратившей на это внимания Паоле, тихо покинул комнату. А я присел перед ней на колени, крепко и очень нежно обняв её за бёдра и уткнувшись лицом в холодные, узкие ладони. Какое-то время она сидела без движения, прижавшись грудью к моей голове, а потом я услышал тихий, наконец прорвавшийся на волю полувздох-полувсхлип. Высвободив руки, Паола порывисто обняла меня, прижимая к себе, и душившие её слёзы полились чистой, лёгкой рекой, придавая вкус соли нашему поцелую.

* * *

Комната была погружена во тьму, и только слабые намёки на бушующую снаружи лунную ночь прорывались сквозь частую решётку деревянных ставень. В этом призрачном свете смуглое тело Паолы казалось матовым, лишь узкая полоска на крутых бёдрах светилась белизной незагорелого тела. Она лежала на спине, тесно прижавшись всем телом ко мне, и шёлк её кожи будоражил мою кровь, пробуждая к жизни очередную волну страсти. Мягкими, нежными касаниями поглаживая тугую, устремлённую вверх грудь, я осторожно сжал крупную ягоду соска. От этого прикосновения по её телу прошла волна дрожи, и она ещё плотнее прижалась ко мне.

— Ну прекрати, Андре, мне щекотно, — с нервным смешком прошептала Паола и тут же добавила, словно оправдываясь: — Ты же всё равно больше не можешь…

— Это я тогда не мог, — резонно заметил я, всё настойчивее поглаживая её гладкие бёдра и постепенно забираясь по ним всё выше и выше.

— С тех пор прошло… ну, довольно много времени. Потрогай… видишь, как всё изменилось?

— О! Ты… обманщик и… — Она замолчала на полуслове, прогибаясь всем телом навстречу мне и со стоном принимая в себя то, что ещё недавно казалось уже ни на что не годным.

— Знаешь, Андре? — задумчиво сказала Паола, когда мы некоторое время спустя уютно лежали в объятиях друг у друга. — Я много думала все эти дни. О тебе. Точнее, о нас, — тут же поправилась она.

— Наверное — гадости? — улыбнувшись, спросил я.

— Нет, почему гадости? Я… знаешь, мне кажется, что я смогла бы жить так, как живут все остальные… Я буду твоей маленькой женой, и вместе нам будет совсем-совсем не страшно, правда? А потом я рожу тебе мальчика. У нас будет много детей и дом, красивый и просторный, на самом берегу моря…

Она мечтательно улыбалась, уткнувшись в моё плечо, а я нежно и ласково поглаживал её короткие спутанные волосы и думал, думал… Наверное, я всё-таки пессимист и склонен к поиску дерьма даже в шоколадных конфетах, но таким уж я уродился. В самом прямом смысле этого слова. Всем сердцем веря ей и желая, чтобы каждое слово Паолы стало реальностью, я какой-то самой дальней, самой трезвой и безжалостной частью рассудка понимал, что… этого не может быть. Потому что не может быть никогда. Слишком мы разные, слишком много в нас заложено разных граней. Сегодня жизнь повернула нас и на миг соприкоснулись самые схожие, близкие друг другу части наших душ. Но утром наступит «завтра», и будет новый поворот. У меня никак не шла из головы фраза, сказанная Давидом в машине: «Вы изменили позиции всех участников этой игры. И то, что было вчера, завтра уже будет отдалённой историей». Завтра…

Паола страдала, потому что лишилась многого. Я отказался от многого, чтобы не испытывать страданий. Забавная игра ума, парадокс, но мне было мучительно больно именно от того, что я знал .

* * *

Паола заснула буквально у меня на руках. Бережно укрыв её простынёй, я осторожно встал и на цыпочках подошёл к окну. Сигареты лежали на подоконнике. Взяв пачку, я машинально выбил одну, потянулся за зажигалкой и… замер. Внизу, прямо под окном, послышался какой-то металлический звук. Напряжённо вслушиваясь в оглушительную тишину, я усиленно отгонял от себя то, в чём уже практически не сомневался: там, у дома, враг. И — возможно, уже не только у дома. Разом обострилось восприятие, и я, ещё не услышав, знал наверняка — кто-то поднимается по лестнице. И это не Давид и не хозяйка дома. Крадучись, я тенью скользнул к кровати и, одной рукой зажав Паоле рот, второй сильно встряхнул её за плечо. Она проснулась мгновенно, успела испугаться, и только моя рука помешала ей вскрикнуть.