Сделай шаг, Аану.

Тропа сама ложиться под ноги, узорчатая, что шкура змеиная.

— Нет.

Я переступаю через нее.

И едва не касаюсь другого пути.

Чужой?

Но хочешь, твоим станет?

Судьбу тоже украсть можно. И разве не мечтала ты хоть раз оказаться на месте сестрицы? Чтобы тебя любили также, как любят ее? Решайся, Аану.

И окажешься во дворце кёнига, любимой его женой.

— Нет.

Подумай, Аану.

Роскошь нарядов вместо змеиной шкуры. И драгоценные камни в волосах… золото и серебро… несметные богатства у ног твоих. Власть…

— Нет!

И тропа сворачивается. А брухва шипит, уже, кажется, раздраженно.

— Хийси!

Он бросает под ноги третью дорогу. И в нос вновь шибает запахом гнили.

— Иди, — велит старик, тень которого видна мне. — Твоя. Если не побоишься.

Хранитель путей не лжет.

И я касаюсь босой ступней камня… какой холодный… и не камень вовсе уже — песок. Белый речной. Ракушки проглядывают… куда ни глянь — песок. Он добирается до ограды, сплетенной кузнецами. А я разглядываю железные прутья, каждый — с два моих пальца толщиной. На вершинах их — острые пики. А на пиках — человеческие и звериные головы.

Искаженные болью лица.

Мухи жужжат, вьются над ними.

Снова падалью тянет.

— Ну же, иди, — брухва уже рядом и тычет посохом в спину. — Погляди, что тебя ждет.

Шаг.

Песок ласкает стопы. Нагрелся на солнышке. И присев, я зачерпываю горсть его, чтобы тут же позволить стечь сквозь пальцы. Надо же… я снова чувствую тепло.

— Ну-ну… глупая хийси.

Глупая? Пускай себе.

За оградой — скамьи и много… а на скамьях — люди. Замерли.

— Это пока.

От удара посоха брухвы мир вздрагивает. И люди оживают. Меня оглушают крики, свист…

Что с ними?

Это не ненависть… но лица искажены… и пахнет от них безумием. Оно — одно на всех, словно волна, накрывшая эту толпу, заставляя ее двигаться в едином порыве, подаваться вперед и отступать. Визжать. Плеваться. Швырять огрызками и гнилью…

— Азарт, — брухва облизывает губы. Язык у него синий, распухший, как у утопленника. — Вкусно… будет вкусно.

Он молодеет, напиваясь этой заемной силой.

А я отворачиваюсь и оказываюсь у самых ворот, которые медленно открываются. И толпа замирает в каком-то жадном предвкушении. Слышу скрип ворота и хриплое дыхание рабов, этот ворот вращающих. Гудение веревки.

Совокупный вздох толпы.

И шелест песка под ногами.

— Он здесь, чтобы убить тебя, — брухва пятерней разбирает спутанные волосы. — Если, конечно, ты не убьешь его, хийси.

Человек в железном панцире, начищенном до блеска. В нем, словно в зеркале, отражаюсь я.

Медведица?

Девушка в медвежьей шкуре, слишком тонкой, чтобы защитить от удара.

А человек ударит. Он уже поднял копье и листовидный наконечник его ищет цель.

— Сначала ранит, — деловито замечает брухва.

— Почему?

Мой убийца молод. И красив. Светлые волосы его заплетены в три косы. А борода украшена алыми ленточками. В левом ухе сверкает зеленый камень. А на шее цепь золотая лежит.

Кто он?

Воин.

И толпа приветствует его криками, хлопками, свистом…

— Почему… им нужно зрелище. Это же люди.

Копье замирает, чтобы слететь с ладони. И я чувствую боль… и кровь из рассеченного плеча летит в песок.

— Хватит, — брухва не позволяет алым каплям коснуться песка, сворачивает путь.

Один из многих.

— Твой, — говорит он, почти касаясь меня грязной ладонью. — Возможно, что твой…

— Один из многих, — упрямо повторила я, скалясь. И брухва соглашается:

— Да.

Он уже не враг.

Но и не друг.

— Зачем ты мне показал это? — к моей ладони прилипли песчинки, которые должны были бы исчезнуть вместе с дорогой.

— Просто так, — брухва вновь стар, и синюшный язык облизывает узкие губы. — Ты… хочешь остаться человеком. Но такой дороги нет.

Ложь!

— Пока нет.

Он перебирает пальцами. На правой руке их четыре, на левой — шесть.

— Дороги появляются… иногда.

Мне чудится, что брухва желает меня утешить.

— Но ложью было бы сказать, что такая появится непременно…

Лица отступают. И паутина тает, возвращая меня к Горелой башне.

— …и что она случится вперед остальных.

Шелестом догоняет.

— Скорее всего, ты умрешь, хийси…

А я понимаю: бежать поздно.

Рассыпается зачарованный круг, пропуская копейщиков. Весеннее солнце ласкает гривы лошадей, скользит по чешуе брони. Ветер разворачивает стяги, с которых на меня смотрит вздыбленный медведь Ину. Его пасть оскалена, и я слышу рык отца:

— Окружить.

— Оборачивайся и уходи, — Кейсо встает за моим плечом. В его руках — палаш, и сейчас Кейсо ничуть не похож на ленивого смешливого толстяка, которого я знаю.

Он хмур.

И сосредоточен.

— А ты?

Разворачиваются цепи, приближаются медленно. И звенит конская сбруя, дрожат стрелы, изгибаются луки, и стрелы готовы слететь с тетивы.

— Уходи… — Кейсо просто разворачивает меня, подталкивая к кромке леса, которая казалась такой близкой. — Я им не нужен.

Но он останется, чтобы отвлечь внимание чужаков.

Вот только их слишком много.

И если вдвоем…

…я не могу убить человека.

…но если напугать.

— Девочка моя, — каам дергает себя за бородку. — Я знаю, о чем ты думаешь. Они не побегут. Их много. У них стрелы. Клинки. Копья.

…а еще я слышу голоса собак, серых волкодавов, которые не знают страха.

— Если вздумаешь напасть, погибнешь.

…но что станет с ним?

— А второй раз твою смерть Янгар не переживет.

Брухва держался кромки леса, стараясь не наступить на тень старого дуба, который раскинул ветви широко, словно желая поймать чужака в заговоренную сеть. Хозяин путей словно дремал, но я ощущала его интерес. И голод.

— Мальчик — единственное, что оправдывает саму мою жизнь, — Кейсо считал стяги и стрелы. — Я… буду знать, что ответить богам. Иди.