крейсере. Командир первой башни мне посоветовал. «Зачти, говорит, эту вещицу. Похабели, тут, правда, много, но, знаешь – дёргает!» Я зачёл – и не оторвался. Только там, по-моему, конец испорчен. Так хорошо у них всё начиналось, у этого парня, главного героя, с этой женщиной; и так за них тревожишься; чуть не плачешь, когда война и они расстаются, даже забыли друг про друга. А вот когда они снова встречаются, с такими трудами, да после всего, что каждый из них пережил, тут и пошла бодяга – всё он ей покупает какие-то шмотки; ничего ему, видите ли, для неё не жалко, и в чём-то всё время они друг перед другом извиняются. Говорить им, наверно, не о чем. И жить вместе ни к чему. Лучше бы им расстаться теперь по-хорошему. Или, может быть, лучше было этому Ричарду Олдингтону тут и оборвать, где они только-только встретились. Ну, может, я не так всё понял, но неужели они тоже стали врагами?.. Командир первой башни со мной не согласился. Но оказалось, он её не дочитал.

Эти «Рассказы» я тоже отложил. Перевернулся, свесил голову через бортик. Подо мною Васька Буров уткнулся в какой-то талмуд – оттуда лишь бородёнка его торчала и шевелилась.

– Васька, ты чего читаешь?

– Не знаю, Сень, у ней заглавие оторвано.

– А стоящая литература?

– Что ты! – он мне улыбнулся блаженно, показал реденькие зубы. – Одна Оксана чего сто́ит!

Салаги, сбросивши сапоги, уселись на нижнюю, Димкину, койку – разучивали узел. Как я понял – «морскую любовь». Наверное, дрифтер им показал – чтоб загладить конфликт. Это вяжется шлагов двадцать или тридцать, есть разные варианты, и кажется – вовек не распутаешь, но тянешь за оба конца, и он весь отдаётся. Тоже занятие для души.

А чего наш чокнутый делал, Митрохин? Авоську сплетал из серой прядины. Безо всякого крючка, без спиц, одними пальцами. Это он рано начал, ближе к порту и другие начнут их сплетать. Зачем, вы спросите? Не знаю, его ведь учили маты плести, концы сплеснивать – куда же это всё денется? В порту он эту авоську жене подарит или тёще, они её назавтра же выкинут и купят в магазине капроновую, цветную. Копеек десять это будет стоить.

Димка и то сказал с усмешкой:

– Столько мороки за гривенник!

Но дрифтер её взял, разглядел на свет и спросил у Димки:

– Зачем солдаты в окопе ложки кленовые вырезают – знаешь?

– Ну? – спросил Димка. – Зачем?

– А вот и сами не знают. За голенищем алюминиевая лежит, казённая.

А Шурка с Серёгой заканчивали кон. Жулили они отчаянно, но друг на дружку не обижались, у нас без этого не играют. Вот уж когда расплата настаёт, тут без дураков, выдай товар лицом, чтоб нос торчал бушпритом и щёлкать было удобно с обеих сторон. Серёга в этот раз продул – играет он не хуже, а жулит плохо, нет в нём «свободы совести», как говорил наш старпом из Волоколамска. Потом они посчитались – вышло бить шестью картами одиннадцать раз. Шурка, улыбаясь злорадно, сложил их поплотнее, сел поудобней, а Серёга потёр нос ладошкой и выставил его – на позор и муки.

Дрифтер в большое удовольствие пришёл. Теперь уж он, конечно, Шуркин был, предан ему всецело.

– Двадцать восемь! – считал громогласно. Это у них с предыдущим счётом сложилось. – Двадцать девять!.. Ты смотри, как бьются!

Посмотреть там было на что. С пятого щелчка у Серёги обе ноздри горели, с восьмого – пламя кверху поползло, к бровям. Всё он вытерпел, мученик, только скулы пожёстче выступили и глаз пошёл блеском. И тут же быстренько стал он сдавать по новой.

– Не торопись, – сказал ему Шурка ласково. – Дай, чтоб остыло.

– Топчи его! – дрифтер орал. – Топчи лежачего!

Шурка, небрежно так, разбирал карты.

– Ну вот, ну что тут с тобой кота тянуть, козырей же навалом, готовь рубильник заранее.

– Играй давай! – сказал Серёга. – Щас я тебя с твоими козырями!..

Шурка подождал ещё, пока он получше озвереет, и начал. Везло же ему, красавцу, – и в картах везло, и в любви.

На шум принесло к нам боцмана. Наш кубрик, наверно, повеселее, никак его не минуешь. С толстенной книгой пришёл, пальцем заложенной.

– Та-ак… – вздохнул. – Ну что с вами делать, безнадёжные вы мужики. Силком вас книжки заставлять читать?

– Начитались уже, – сказал Серёга. – Надо отдых дать извилинам.

– Когда они у тебя были?

– Были, представь. Да я их всякой мурой забил. Все одно и то же пишут. Какие все хорошие, как им всем хорошо.

– Для тебя же, дурака, стараются. Чтоб ты цель имел в жизни. Было б тебе, понимаешь, на что равняться. Стремиться к чему.

– К правде, боцман, – сказал Димка. – Токмо к ней единой.

Боцман поворотился к нему.

– Закройся! Правда – её, знаешь, не всем и говорить можно.

– Да-а? Это что-то новенькое.

– Такому вот скажи – он и будет сидеть в грязи по макушку. Скажет, что так и нужно.

– Товарищ боцман, вы большой учёный!

Боцман посопел и сказал:

– Подмети в кубрике. Чтоб ни одного окурка.

– А кто уборщик? Расписания же нету.

– Вот, с тебя и начнётся.

Димка сказал, усмехаясь:

– Кроме того, боцман, ты ещё, оказывается, волюнтарист.

– Возьми веник, салага. Сказали тебе.

– Есть!

– То-то вот. Безнадёжные вы мужики!

Димка, когда он ушёл, снова завалился в койку. Всё ж освоился, салага.