только бы свой залив сгоряча не проскочили. Вот они уже прошли Лофотены, вот и обогнули Нордкап, вот и Кильдин-остров – кому видится, кому не видится. А встречным курсом идут на промысел другие траулеры и приветствуют счастливчиков гудками и флагами.

И вот тут, значит, этот самый Голландец поднимается на «голубятник», подходит к капитану и просит: «Просемафорьте, пожалуйста, встречному – не нужен ли матрос?» Я себе представляю этого кепа – у него, наверно, шары на лоб вылезли. «А тебе-то зачем? Не хочешь ли обратно на промысел?» – «Вот именно, хочу обратно». – «Нет, – говорит кеп, – я тебя слышу или не слышу? Или, может, я сдурел?» Летучий Голландец ему улыбается вежливо: «Просемафорьте, пожалуйста, а то с ними разойдёмся».

Ну что – просемафорили. Нужен матрос. «Прекрасно, – Летучий Голландец говорит, – значит, я пересяду. Пускай плотик пришлют». – «Погоди, – говорит кеп, – плотик мы тебе и сами спустить можем. Но ты сначала сходи к кандею, пусть он тебя накормит, а потом покури подольше, а за это время подумай. Они подождут – не в порт же шлёпают». – «Зачем же? Я об этом полгода думал». – «Давай вместе ещё подумаем. Завтра приходим. Берёшь аванс – по уму, но чтоб душе не обидно. Сидишь в “Арктике”. Женщины тебя любят и целуют. Выбираешь самую лучшую и едешь с ней в Крым. Или – на Кавказ. Представил?» – «Очень даже. Прикажите, чтоб плотик быстрей смайнали, а то уйдут».

Ему тогда спускают плотик, он забирает чемоданчик и спрыгивает, не мешкая. Вся команда его отговаривала, а он и не возражал, только улыбался. Пароход отошёл от него, подошёл встречный и принял его на борт. На прощанье он помахал своим бичам и тут же к другим ушёл в кубрик. И плавал с ними ещё полгода. Сети метал и тряс, бочки катал, выгружал на плавбазах. Другие к концу рейса одуревали, а он всю дорогу оставался таким же спокойным и ясным. Притом, рассказывали ещё, кто с ним плавал, что писем он ни разу не получал, и радиограммы ему не приходили, и сам он не писал никому. А всё время после работы лежал в койке и читал газеты да изредка, задёрнув занавеску, пописывал карандашиком в блокнотике. Однажды подсмотрели, без этого не обходится, – там сплошная цифирь была и ни одного слова. Но вообще-то никакой придури за ним не водилось, и был он всем свой, только всем на удивление – вот ведь, кит его проглоти, плавает человек два рейса и хоть бы хны. Но главное-то, никто се-бе в голову не забрал, что ещё дальше будет. Когда завернули за Нордкап, опять он поднялся на «голубятник» и просит капитана: «Просемафорьте – не нужен ли матрос?»

И так он это пять раз проделывал. Два с половиной года проплавал, не ступая на берег, только видя его за двадцать две мили, – но это ведь и не берег, а мираж. Уже на всех траулерах знали про Летучего Голландца, и вся гвардия портовых бичей подсчитывала, сколько же он загребёт, да всякий раз со счёта сбивались. Потому что за каждую новую экспедицию ему набегали какие-то там проценты и сверхпроценты – сверхсрочные, прогрессивные, сверхполярные и бог ещё знает какие, – и на круг выходило раза в полтора больше, чем в предыдущий рейс. В последнем он уже втрое против кепа имел, а подсчитали, что, если он в шестой раз пойдёт, он половину всей зарплаты экипажа возьмёт, это уже тюлькиной конторе невыгодно! Да, но как ему запретишь? Он такой матрос был, что его не спишешь, и он ведь в своём праве – не чужое берёт, горбом заколачивает. Уже, я так думаю, самому Гракову икалось – до чего его проповедь бича довела! И как прикажете стоп давать?

Но отыскались умные головы. Дали капитану шифровку: «При возвращении в порт – чтоб не было встречных!» А встречные тоже были предупреждены – чтоб двигались мористей. За Нордкапом этот Летучий Голландец всё время торчал на палубе, – кому-то он вроде бы признался, что хочет в шестой раз пойти, чтоб было три года для ровного счёта, – но встречных не было. Все они шли за горизонтом, и дымка не видать. Тогда он сошёл в кубрик, достал свою цифирь и подвёл черту. Не вышло у него в шестой рейс пойти без перерыва, а с перерывом – ему невыгодно, опять начни со ста процентов. Вот он и подвёл черту.

На причал огромная толпища сбежалась – на него посмотреть. Думали, сойдёт образина, бородища до самых глаз, а глаза не людские. А он сошёл – ясный, спокойный, и улыбался – глядя на землю, на камешки, на щепки там или мазутные пятна, от которых дуреешь, когда возвращаешься. И сразу стопы направил в кассу. Однако и двух шагов не прошёл – свалился, застонал от боли. Вы, наверное, знаете – какие-то мускулы в ногах слабеют, когда долго не ходишь по твёрдой земле, без качки, – так вот, он первые метров двести чуть на карачках не полз, отдыхал у каждого столба. И вся толпища шла за ним и молчала. А когда он дополз, в кассе и денег таких не оказалось, какие он заработал. Представляете – что такое касса сельдяного флота! Так вот, там не оказалось. Пришлось к нему приставить двоих из милиции, они ему взяли такси и отвезли в банк. Милицейские потом рассказывали, что все пачки у него едва поместились в чемодане, и он оттуда выкидывал в урну сорочки, свитера, носки, бельё. Моряки, из его экипажа, ожидали при входе – посидеть с ним в «Арктике», отметить прибытие. Он к ним не вышел, сидел в банке до закрытия, с чемоданом под боком. Не знаю – чего он боялся, никто б его и без милиции не тронул. Ведь он стал легендой, кто ж осмелится испортить легенду! А может, он просто устал до смерти – и покуда плавал, и когда шёл от причала. Та же милиция купила ему билет на «Полярную стрелу», посадила в вагон. Больше его из наших никто не видел. И не встречался он в других местах. Вдруг как-то обнаружилось, что ни одному человеку он не сказал – откуда он, где живет.

Только слава осталась. К ней потом всё больше прибавлялось легенд. Кто говорит – он четыре года проплавал,