Фрайна Соррена Элиаса арестовывают и вместе с братом перевозят в Императорскую обитель правосудия. Блейк оказывается прав, и покуда старший брат возлагает вину на младшего, младший пытается перенести груз её на покойного отца. Понимая, что не так-то просто сделать мёртвого единственным ответственным за всё, Соррен обвиняет кузенов в сговоре, уверяет, что Мадалин и Морелл всегда пытались подняться выше того положения, что занимали. Речи Соррена становятся всё запальчивее, резче по мере выяснения подробностей и проверки слов Мадалин. Как и говорила Лия, фрайнэ Жиллес выдаёт все пароли, все тёмные тайны кузенов, указывает на всех известных ей людей, родственников и доверенных слуг, вплоть до посредника, приобретавшего для фрайна Элиаса тарийские яды в Беспутном квартале. В ответ Соррен клеймит её и Морелла как давних любовников, вступивших не только в преступный сговор против первопрестольного древа, но и в богопротивную связь, презревшую обеты ордена Рассвета. Я узнаю обо всём от Стефана и от Лии, которую муж посвящает в кое-какие детали, и не устаю удивляться нескончаемому потоку оскорблений, грязи и яда, что Элиасы без всякой меры вываливают друг на друга. Словно они не связаны теми самыми столь высоко превозносимыми родственными узами, а чужие друг другу люди, никто и звать никак, кого не жалко в расход пустить, собственную шкуру спасая. Только на сей раз им, каждому из них, уже не уйти, не спрятаться за другими.

Накануне венчания я принимаю в своих покоях магистра Бенни. Заранее предупреждаю Стефана, что намерена лично увидеться с эмиссаром Заката и обсудить с ним не только вопросы, касающиеся свидетельств Марлы-Аны. Стефан не слишком доволен моей встречей с закатником, но я понимаю – а в свете последних событий понимание это обретает особую остроту, – что при всём желании не смогу следовать избранному мною курсу без какой-либо поддержки. Ещё недавно я полагала, что удастся пройти по этому пути, не склоняясь сильно ни к одной из ныне окружающих меня сторон. Я и сейчас не собираюсь открыто примыкать к той или иной стороне, но и совсем не заручаться ничьей поддержкой не получится. Обитель заблудших женских душ не появилась бы на свет, если бы мы с Гретой не встретились, если бы наши помыслы и чаяния не совпали, если бы Илзе нам не помогла.

Стефан окружает себя доверенными советниками, избранными за знания, опыт и преданность, а не по рождению в самом высоком роду из всех возможных, – и мне тоже придётся. Поэтому следующие фрайнэ, что войдут в мою свиту, будут именно отобраны мною на основании личных качеств, а не потому, что очередной старшей ветви потребовалось срочно устроить при дворе свою дочь, сестру или жену, заодно добавив в покои императрицы лишнюю пару глаз и ушей. Да и нынешним дамам, разумеется, кроме Лии и Шеритты, ещё предстоит себя показать.

И доказать.

Государь благоволит скрывающимся, но нельзя, недопустимо и дальше раздавать милости лишь нескольким одарённым благородным мужам. Мирелле никогда не быть одной из этих мужей, она девочка и однажды станет девушкой, юной фрайнэ с отравленной кровью и силой большей, чем можно вообразить сейчас. И мне хотелось бы, чтобы к тому моменту Франская империя готова была принимать таких, как она, независимо от их положения и происхождения, такими, какие они есть.

Этот путь труден, тернист. На нём поджидает великое множество ещё неведомых преград, на нём легко ошибиться, споткнуться и упасть. Он может привести в никуда, зайти в тупик или сделать всё хуже, чем есть ныне. Подозреваю, Стефан думает, что я буду заниматься обездоленными женщинами, отдавать себя благотворительности, как поступала его мать, и забуду об артефактах и тех, кто с ними связан. Но как о них можно забыть, когда рядом растёт наша девочка, наша Мирелла, моё сердечко, которому осталось всего несколько лет до пробуждения силы?

Поэтому отступать нельзя.

Иду неспешно, степенно по центральному проходу между рядами. Передо мною торжественно шествуют две девочки лет семи-восьми, в нарядных белых платьицах и шубках, и щедро осыпают проход лепестками роз из корзинок, что каждая держит в руках. Найти цветущие розовые кусты в это время года весьма затруднительно, но соблюдение традиций должно оставаться незыблемым, особенно в день венчания государя. Белые и розовые лепестки, нынче стоящие не меньше иных драгоценностей, собирают едва ли не со всех зимних садов, устроенных при монастырях, и сейчас они снежными островками ложатся на устланный ковровой дорожкой пол, дабы путь идущей к алтарю суженой был столь же лёгким и безбедным, как эти лепестки. Когда я подхожу к алтарю, девочки останавливаются, оборачиваются и осыпают меня последними горстями, чтобы я сама всегда была нежна, чиста и свежа, подобно розам, отдавшим свои лепестки.

Зала главного столичного храма Четырёх сегодня заполнена многочисленными членами благородных родов до предела. Говоря по чести, я впервые вижу столько фрайнов сразу, кажется, их на оглашении было меньше, чем нынче. На длинных деревянных скамьях ни одного свободного места, ложа, где я впервые присутствовала на храмовой службе как официальная суженая императора, занята Миреллой, четой Шевери и старшими детьми Бромли, и даже в дальней части, у самых дверей, кто-то стоит, наблюдая за венчанием издалека. Всё же я стараюсь не смотреть по сторонам, не приглядываться к лицам, повёрнутым ко мне, не перехватывать взоры, сосредоточенные на мне. Большинство из них уже видело, как по этому проходу шли друг за дружкой три девушки, появившиеся и истаявшие бесследно. Каждая из этих девушек ступала по тем же розовым лепесткам, каждая давала клятвы пред алтарём, ликами Четырёх и свидетелями и каждая исчезла в пламенных объятиях Айгина Благодатного, не исполнив своего долга. Но я – не они, я мать первенца императора, нежданной дочери, я живое напоминание, что других суженых у государя не будет и дети от других жён невозможны. Оттого многие из присутствующих наверняка теперь терялись в догадках и предположениях, что будет дальше, как повернёт эта дорога, чего ждать от этой фрайнэ, в одночасье взлетевшей из ниоткуда на самую высокую вершину из всех известных в Империи.

Мягко улыбаюсь девочкам и те, застенчиво потупившись, отходят к первой скамье. Я же поднимаюсь на возвышение, где уже стоят Стефан, один из верховных служителей Четырёх и мальчик-служка. Следуя давней традиции, зала храма освещена лишь множеством свечей да скупыми лучами солнца, проникающими через высокие витражные окна, – предполагается, что в божьих обителях не должно быть порождений недостойного колдовства. Поэтому в зале немногим теплее, чем на улице, расставленные вдоль стен жаровни не в состоянии обогреть помещение такого размера. Знаю, оттого и франны, и, особенно, аранны предпочитали венчаться в тёплое время года, когда нет нужды думать, не превратятся ли гости и родственники в ледяные скульптуры за время церемонии. Но император не может перенести церемонию на более подходящий сезон, а присутствующие не могут позволить себе отказаться от посещения венчания самого государя, и потому все покорно мирятся с неизбежными неудобствами.

Стефан подаёт мне руку, помогая подняться и встать подле него. Улыбается мне так, словно мы одни-одинёшеньки в этой зале, словно вокруг ни единой живой души и мы действительно собираемся обменяться клятвами тайком, в первом попавшемся храме, без жреца и свидетелей. Затем тянет руку к моим волосам, свободно распущенным по плечам и спине, и снимает со светлых прядей розовый лепесток. Служитель едва заметно укоризненно хмурится – подобные жесты перед алтарём, между двоими, ещё не ставшими мужем и женою, недопустимы, – но высказать своё неодобрение вслух не осмеливается. Стефан же вертит лепесток в пальцах и с заговорщицким видом прячет его в рукаве. От этого жеста ярмарочного фокусника мне становится легче, напряжение, не размыкавшее тесных своих объятий, едва я покинула дворец и отправилась в храм, ослабляет тиски, отступает немного. Люди остаются позади, и не имеет большого значения, что они думают. Я вот-вот стану супругой государя и совсем скоро императрицей и всегда, каждый день, каждую минуту кто-то из них да будет обо мне что-то думать.