Вторая награда – серебряная медаль, досталась мне достаточно быстро, прежде, чем меня перевели в тыл за очередное злоупотребление спиртным. Оставшиеся Харрикейны собрали в одно подразделение и отправили на второстепенный участок, подальше от линии фронта. Жаль, я привык к этому самолету, даже больше чем к Брюстеру. Мои заслуги как истребителя были очевидны, но история зачисления в финскую авиацию, а также. пагубная привычка – мешали направлению на офицерские курсы для дальнейшего продвижения по служебной лестнице. В последнем бою, сбив двоих, я потерял ведущего, который мог попасть в плен, это упущение перечеркивало все достижения. После жесткой проверки Магнуссон сделал вывод, что, обладая яркими индивидуальными качествами бойца, я, все же, не командный игрок, и мое место не в строю истребителей, непосредственно действующих над полем боя. Мой характер больше подходит для индивидуальных заданий, например для отражения налетов в качестве истребителя противовоздушной обороны и так далее. Да, половина финнов были индивидуалистами, экая невидаль! Я опять запил с тяжелым похмельным синдромом и однажды чуть не замерз, пролежав в сугробе возле казармы половину ночи. В пьяном бреду мне чудились вымышленные лица сбитых мной советских летчиков, они являлись, словно черти из огня, проклиная меня как предателя. Мой несчастный порок перечеркивал все предыдущие достижения. Я имел право летать, и это уже было немало, кроме того, ценя мой опыт, меня стали беречь, и, одновременно наказав за пьянку, убрали с фронта, все, что оставалось мне – это должность в составе наземного персонала в тылу, где я стал преподавать теорию.

Самолетов в строю не хватает, из-за этого командиры уменьшают количество эскадрилий в полках, концентрируют машины одного типа в одном подразделении, собирают технику из всякой рухляди. сбитой, поврежденной или трофейной. Все Брюстеры, их не более тридцати штук, собраны в 24 эскадрильи, шесть Харрикейнов – в «32-й».

После следующего выпуска, когда я «завязал» в очередной раз, нас на Харрикейнах отправили в Карелию, оставив тридцать второй авиаэскадрильи только три звена на Хоках. Мы сели на ровный берег замерзшего озера, представлявший собой аэродром похожий на тот, на котором были год назад. «Старики», из базирующейся здесь, «родной 24-й» говорили, что летом песчаное покрытие превращает взлет и посадку в настоящий пылевой ад, но сейчас, под слоем укатанного снега, песок работал, как положено. Я был рад встрече с «Хосе», Иирой и «папой Викки», их отряды были переброшены на озеро, как только первый снег засыпал пыльный прибрежный песок.

Почти полтора месяца стояла нелетная погода, поэтому наша служба ничем не отличалась от службы в мирное время. Лишь четыре раза, когда ненадолго установилась безоблачная погода, мы делали боевые вылеты. Первый. на сопровождение бомбардировщиков. Советские летчики, также засидевшиеся на земле, воспользовались хорошей погодой. Пока бомбардировщики прорывались к цели, между нами произошла продолжительная стычка. Противник появился в небе на самолетах нового типа, показав основной недостаток наших машин, уступавших ему в скорости. Я был уверен, что не дам себя сбить, и, правда, несколько раз мне удавалось маневром сбросить охотника с хвоста, но как только мы менялись местами, мой бывший коллега по красному флоту легко уходил от Харрикейна в горизонте. Никакие разгонные хитрости, вроде пикирования-горки, не давали мне приблизиться на дистанцию точной стрельбы. Безрезультатно расстреляв боезапас, я покинул зону боя и пошел на аэродром.

На следующий день Красная Армия начала битву у Ладожского озера с целью прорыва блокады. Опасаясь ударов русских бомбардировщиков по Финляндии, нас отправили на защиту прифронтовых дорог. Но, все советские силы были задействованы юго-восточней под Ладогой, и для ударов по нам просто не оказалось свободных бомбардировщиков. В составе двух звеньев мы поднялись в 12.15, выработав половину топлива и не встретив советских летчиков над Финляндией, вернулись на аэродром, полностью положившись на станции наземного оповещения.

Погода начала ухудшаться, горизонт затянуло дымкой. В этот раз нас подняли поздним утром на прикрытие железной дороги. Был звонок в штаб, предупреждавший о возможном налете. Мы достаточно долго патрулировали на двухкилометровой высоте, пока не обнаружили советские штурмовики Ил-2. Я не был знаком с этими машинами, но слышал об их неимоверной живучести. Штурмовики шли без прикрытия, и нам не составило труда перехватить их над фронтовой зоной. Под огнем вражеских батарей с передовой, мы выбрали цели. Я зашел в хвост одной машине и, маневрируя скоростью и педалями, открыл ураганный огонь, лишь изредка делая передышку для охлаждения «Браунингов». Казалось, что этот бой длился вечность. Минимум треть из более чем двух тысяч четырехсот патронов попали в штурмовик. Я видел как от консолей и хвоста откалывались фрагменты, как пули рикошетили от бронированного кокона, все это время по мне с земли стреляли советские зенитчики, остекление фонаря было поцарапано осколками, педали заклинило, несмотря на холодную погоду, поврежденный двигатель стал греться и забрасывать масло. Ил-2 – был настоящим русским самолетом. крепким как дубовое полено или как матерное слово сибирского мужика. Наконец моя жертва пустила черный шлейф – мне удалось повредить его маслорадиатор. Я дал последнюю длинную очередь, затем пулеметы замолчали. На единственный штурмовик я расстрелял весь боезапас, и чуть сам не стал жертвой, временно потеряв визуальную ориентировку, что было вдвойне опасно, так как я залетел на советскую территорию. Не видя коллег, и не зная, что произошло с «Илом», уходя от огня зениток, я взял курс в сторону аэродрома, не уверенный, дотянет ли мотор. Думать о том, что произойдет со мной в случае плена, я не хотел. Минут через пятьдесят я различил слева по курсу знакомое замерзшее озеро, служившее нашей базой, и благополучно произвел посадку. Из восьми машин, вылетевших на перехват советских штурмовиков, одна не вернулась, а еще одна села сильно поврежденной. Совместными усилиями Брюстеров и Харрикейнов удалось сбить два Ил-2, один из которых записали на мой счет. Так что я опять был на высоте.

В четвертый раз четырьмя самолетами поднялись на «свободную охоту» за финские позиции. К середине дня небо прояснело, и достаточно многочисленная облачность не мешала пространственной и визуальной ориентировки. Я летел, ни о чем не думая. Мою прострацию нарушило предупреждение о появившихся советских истребителях. Всматриваясь вперед, я следовал за ведущим, надеясь первым увидеть неприятеля и подготовиться к бою. Мы, стараясь не терять горизонтальной скорости, вяло набирали высоту с небольшим углом атаки. Мне показалось, что рядом мелькнула некая тень. Ощущения можно было сравнить с чувствами пловца, опасающегося появления акул. От жесткого удара мой самолет бросило в сторону, Харрикейн начал сильно крениться на крыло. Это не могло быть попадание зенитки – мы еще над своей территорией. Левое крыло было порвано на ошметки пушечным залпом. Меня сбил советский истребитель, которого я даже не заметил. Высота километра полтора, какое-то время я пытаюсь бороться за жизнь самолета, но понимаю, что пора спасать свою собственную. Парашют раскрылся и через пару минут я оказался в мягком снежном сугробе в редком низком лесочке рядом с дорогой, возле которой горел мой самолет.