– Вот она, панская Польша-то! – вздыхал Кузьма, с трудом сдерживая слезы. – Что наделали, дьяволы!

Обгорелые бревна, груды разбитых кирпичей, мусорные кучи, осколки горшков, обуглившиеся иконы.

Кое-где из остатков домов сложены тесовые чуланы, а в них – детский писк, говор людей.

– Уходить бы им теперь отсель… Чего они? – кивнул Буянову Кузьма. – Опасно здесь.

– Приказывал. Не хотят. «Коли Москву не отстоите, так погибнуть и нам всем, – говорят. – Не уйдем!..»

На почерневших от пожара костлявых деревьях каркали вороны. Алые пятна вечерних зорь ложились на белые шатры ополченцев. Сверкали шлемы и одежда воинов. Вдали краснели стены Китай-города. Гордо высился надо всеми Иван Великий.

Сердца воинов загорались нетерпением поскорее сразиться с врагом.

– Горе тебе, опустошитель!.. – тихо молвил однажды Пожарский, глядя вдаль, на запад. – Будешь опустошен и ты! Падет на тебя то, что готовишь другим!

– Хоткевич близок. Языки мне донесли… Через две ночи будет.

– Помолимся же богу, чтобы те две ночи были ему последними.

Минин широко перекрестился. В глазах его застыла суровая уверенность.

* * *

Смех стал преступлением в Московском кремле. Халдей чувствовал себя ненужным здесь. Его скомороший халат раздражал людей, наводил их на мрачные мысли. Однажды за Халдеем погнались два гусара, хотели проколоть его пиками. Оба были похожи на безумных. Он едва спасся от них. Выходить на волю стало опасно.

Паны ждали короля терпеливо. О сдаче Кремля и заикаться никто не смел. Не хотелось выпустить из своих рук сердце Московии. Не хотелось расставаться и с награбленным добром. Ведь столько крови пролито, столько трудов и волнений ушло на то, чтобы набить мешки драгоценностями! Солдаты Струся даже при последнем издыхании, умирая от голода, цеплялись холодеющими руками за серебряные и золотые вещи, боясь, чтобы кто-нибудь их не отнял.

Поползли страшные слухи. Акулина Денисовна сообщила, что сосед их, пехотный поручик Трусковский, съел своих двоих сыновей; другой съел свою мать. Отец не щадил сына, сын – отца; господин не был уверен в слуге, слуга в господине. Кремль стал похож на город безумных.

Каждый дом обращался в маленькую крепость. Из опасения быть убитым и съеденным каждый хозяин крепко-накрепко запирал дом, заряжал самопалы, держал наготове сабли и пики.

Приготовился к обороне и Халдей.

Ему удалось убить забежавшую в огород чью-то лошадь. Ее мясом питались.

Халдею давно уже настало время уйти из Кремля, но ему жаль было Ирину. Как оставить ее одну с ребенком? Да и ребенка он полюбил. Дитя было жаль не менее Ирины.

Не случится ли с ним того, что случается с людьми почти каждый день повсеместно в Кремле? Страшно подумать!

Но и в Кремле оставаться опасно. Надо было многое поведать вождям ополчения. Не мало собрал он всего. Времени терять на бесполезное сидение в Кремле ополченскому лазутчику не пристало.

Думал Халдей и так и этак, но уйти никак не мог!

Ирина, в свою очередь, не допускала мысли, что ее покинет Халдей. С ним она чувствовала себя спокойнее. Она привыкла к Халдею. Относилась как к должному к тому, что он носит по комнате ее ребенка, укачивает его в люльке, любуется на него, прислушиваясь к его протяжному безмятежному «гу-гу», любовно приглядываясь к его улыбке…

И вот однажды в ее горницу вошел переодетый крестьянином смущенный, опечаленный Халдей. Вокруг его туловища была обмотана веревка. Он подошел к люльке, наклонился над ней, поцеловал спящего ребенка и, перекрестив его, стал на колени перед иконою; поднялся, подошел к Ирине:

– Прощай, боярышня! Скоро увидимся. Не тужи!

– Ты… уходишь?! – в испуге прошептала она.

– Прощай! Береги дите. Христос с тобой!

Ирина вскочила с постели, бросилась было за ним, но его и след простыл.

Прокравшись через огород в темный переулок, Халдей остановился. Моросил мелкий дождь. Частые холодные капли студили лицо и шею. Халдей облокотился на изгородь и зарыдал.

В последний раз посмотрел в сторону жилища Ирины и торопливо направился к кремлевской стене. Место, где можно переброситься через стену, он присмотрел давно. Оставалось только подойти к нему незамеченным. В такую ненастную, темную ночь, как эта, нетрудно было укрыться от стражи.

Вот оно, то дерево!

Халдей стал карабкаться на него.

– Эй, стой! – раздался внизу голос.

Появился факел. Выскочило несколько человек из-за угла. Среди них Халдей узнал Игнатия. Два-три сука – и зубцы стены! Прогремел выстрел. Пуля пролетела мимо. Со всех сторон послышались свистки караульных.

Вот уже Халдей на стене. Он размотал веревку, которою был обмотан, надел петлю на зубец стены. Прислушался. Крики и свист внизу, в Кремле, стихли.

Халдей стал спускаться по веревке вниз. Но только он немного спустился, как на стене появились караульные рейтары, веревку подрезали, и Халдей полетел в ров. Сверху было видно его неподвижное тело.

Толпа рейтаров быстро сбежала со стены по мосту и через Кутафью башню, вниз на вал.

Халдей был мертв.

На его тело накинулись рейтары, вырывая друг у друга труп. Блеснули сабли… Поднялся вой…

* * *

Из Кремля, с колокольни Ивана Великого, утром на заре караульные увидели большое войско, двигавшееся по Можайской дороге.

– Гетман! – воскликнули они радостно.

Кому же иначе идти по этой дороге, как не королю либо гетману Хоткевичу?

«Гетман идет!» Эта весть обрадовала польский гарнизон, подняла надежды на скорое избавление. Струсь собрал всех своих воинов на площади и объявил им, что «скоро, скоро Москва станет нашей, а нижегородские мятежники дорого расплатятся за свою дерзость». Он приказал привести в порядок оружие, объявив, что придется сражаться и «храброму гарнизону» Кремля, сделав вылазку в тыл нижегородцам.

И бояре вздохнули свободнее. Наконец-то! О, это страшное сидение в осажденной крепости среди обезумевших голодных людей!

Снова ожили надежды на привольную боярскую жизнь под скипетром королевича Владислава и на жестокую расправу с беглыми крепостными крестьянами и нижегородцами-бунтовщиками.

Гетман Хоткевич прославился на весь мир своими воинскими подвигами. Таких полководцев в Европе было немного. Он не знал поражений. Куда же нижегородским мужикам воевать с ним! Смешно думать об этом. Да и войска такого у Пожарского нет, и оружия, и доспехов.

Бояре и вся именитая знать отслужили молебен в Успенском соборе о здравии «русского царя-самодержавца королевича Владислава» и «о умиротворении исстрадавшейся от смут Московской земли». Служил Игнатий.

– Помоги бог Хоткевичу разбить нижегородских изменников, – так бояре величали войско Пожарского.